Китайская военная стратегия

В 597 году до н. э. войска двух древних китайских царств, Чу и Цзинь, сошлись в большой битве, и воины Чу наголову разбили врага. Советники чуского царя тут же предложили ему воздвигнуть на месте битвы башню в память об одержанной победе, но царь ответил им: «Вы не понимаете, что значит “война”. На письме это слово состоит из знаков “копье” и “остановить”. Быть воинственным – значит предотвращать насилие, откладывать в сторону оружие, не терять своего величия, распространять в стране мир и увеличивать благосостояние людей. А теперь из-за меня тела воинов двух царств лежат в поле, ибо я применил насилие. Из-за меня было обнажено оружие, ибо я не позволил отложить его в сторону. А если я позволил обнажить оружие и применить насилие, могу ли я сохранить свое величие? Я пошел против воли многих людей – как могу я распространить мир в стране? Я извлек выгоду из невзгод и страданий других – как могу я сказать, что увеличил их благосостояние? Нет, лучше воздвигнем здесь алтарь, чтобы принести жертвы нашим сиятельным предкам и объявить им о моих деяниях. На сем и остановимся, ибо содеянное мной не есть настоящая победа».

В этих словах правителя царства Чу, произнесенных задолго до того, как в Китае появились первые философы и тем более первые книги о военном искусстве, выражена главная идея китайской стратегии: подлинная победа может быть одержана только мирным путем просто потому, что в гневе и ярости человекоубийства никогда не было и не может быть истины. Мудрость китайской стратегии учит совсем другому:

Эти простые и в высшей степени здравомысленные формулы, как ни странно, не приходили в голову ни одному стратегу на Западе. Но в них содержатся все постулаты, все секреты, вся простая мудрость китайской «науки побеждать». Науки в равной мере (что само по себе удивительно) изощренной и наивной, практичной и удовлетворяющей самым возвышенным устремлениям разума. Эту науку недостаточно понимать – ее надо поверять всей жизнью. Этой наукой мало пользоваться – нужно еще и доверять ей, как доверяют жизни дети и гении.

В конце концов перед нами не просто «военная доктрина», имеющая лишь прикладное значение, но плод длительного вызревания цельного и очень последовательного мировоззрения, укорененного в многовековом опыте духовного совершенствования, в образе жизни древнейшего из народов. В отличие от европейской мысли китайская традиция никогда не противопоставляла стратегию «честному общению» людей и тем более ценностям публичной политики. Стратегический элемент органически присущ жизненным принципам и практической мудрости китайцев. Это обстоятельство в былые времена нередко побуждало европейцев обвинять китайцев в каких-то вездесущих, чуть ли не прирожденных коварстве и хитрости. На подобные обвинения можно ответить, что и европейцам не чуждо лицемерие и что, к примеру, популярная китайская поговорка, гласящая: «Торговый зал – это поле боя» ( шанчан ши чжаньчан ) просто называет вещи своими именами с непривычной для европейцев откровенностью. Но действительный вопрос состоит в том, чтобы понять, каким образом в китайской культуре стратегический аспект действия оказывается неотделимым от морали и человеческой социальности в целом. Ответ неочевиден и все же предельно прост: конфликт не разрушительный, а созидательный, подлинно творческий несет в себе некий непреложный закон, безусловную истину бытия, которые сами определяют правильный выбор действия, формируют качество человеческих отношений. Разумеется, открытие этой истины предполагает способность превзойти все частные точки зрения, все субъективно-ограниченное в человеческом сознании. Есть только один способ стать победителем. И доступен он только тому, кто умеет избегать насилия и всякой конфронтации, кто не стремится навязать миру свою частную и пристрастную волю, кто преодолел свое себялюбие и вместил в свое сердце весь мир; кто своим военным подвигом сделал подвиг внутренний – совершенно непроизвольное и со стороны незаметное усилие высвобождения, раскрепощения духа. Идея, прочно забытая в современной цивилизации, требующей полного овеществления духа в технике и потому делающей воссоединение личности и мира невозможным, а духовное подвижничество – ненужным.

Сегодня, когда в памяти человечества еще свежи ужасы мировых войн и атомных бомбардировок, а вокруг разрастается, как степной пожар, циничный и трусливый терроризм, когда военная служба превратилась в рутинное «боевое дежурство», наподобие рабочей смены на фабрике, и воюющие стороны часто даже не видят друг друга и не знают последствий своих действий, кто поверит, что воинское искусство может служить духовному совершенствованию, а работа духа прокладывает путь к победе в этом мире? А ведь на протяжении тысячелетий так именно и воспринимались воинская доблесть и духовное подвижничество во всех обществах и всех культурных традициях. Нужно вспомнить, что война для каждого ее участника и всего народа, вовлеченного в нее, есть «духовное испытание» и «духовный суд» (выражение Ивана Ильина), которые сплачивают и возвышают души; что одной из первых обязанностей духовных лиц повсюду было неустанное ратоборство духа; что Христос «принес меч» в этот мир; что ислам являет собой не что иное, как мистическое сообщество воинов и что, наконец, даже послушники миролюбивого Будды (по крайней мере на Дальнем Востоке) прославились как мастера воинского дела.

И – отставляя в сторону исторические факты, – разве победа над противником не дается только тому, кто сумел прежде победить самого себя?

На Востоке с особенной ясностью сознавали, что в основе военного успеха лежит именно «человеческий фактор» – несгибаемая стойкость и вместе с тем необыкновенная чуткость, ясность и бдительность духа. Восточные учителя знали, что ключ к успеху – не знания и навыки, а сам человек. «В руках хорошего человека даже плохой метод становится хорошим, а в руках плохого человека хороший метод становится плохим», – гласит старинная китайская поговорка.

Конечно, и в Европе сознавали значение духовного воспитания для военной победы. Тем не менее главную ставку европейская военная мысль – следуя в этом, несомненно, общей ориентации западного мышления – сделала на совершенствование технических средств войны; вопросы же воинской морали в конце концов быт вытеснены, скорее, в область пропагандистской риторики, нежели научного интереса. И не случайно. Сам акцент на стойкости духа, силе воли солдата, столь характерный для военного обучения на Западе, при ближайшем рассмотрении оказывается лишь одним из проявлений технократической природы западной цивилизации.