Саади - Гулистан

Когда мы из отдельных замечаний Саади, разбросанных по его произведениям, стараемся восстановить картину его странствований, то нас поражает громадность тех трудностей, какие он преодолел, ибо в те времена путешествия были делом чрезвычайно трудным, а Саади прошел страны от Восточного Туркестана и Индии на востоке до Северной Африки на западе. Дорожник странствований поэта не восстановим, ибо мы для этого не имеем никакой руководящей нити; мы только приблизительно можем догадываться о том, из каких стран в какие он переходил. Мы не знаем, что побуждало его к выбору того или иного местопребывания, и почему он их менял. Мы можем только догадываться о том, что вероятно большая любознательность побудила Саади к странствованиям: Саади был большой сердцевед, и его всегда глубоко интересовали люди и их поступки и побуждения, и потому, вероятно ему и хотелось сравнивать людей разных стран и пародов. Вывод, который он сделал из этих сравнений, если судить по его сочинениям, тот, что люди всех народов и стран мало чем друг от друга отличаются: одинаково, как ему казалось, и любят и ненавидят. Нас не должен удивлять этот вывод, если мы примем в соображение, что Саади не старался углублять своих наблюдений; он брал обыкновенно человека в простейших проявлениях его природы, брыл то, что мы бы теперь назвали средним человеком. Саади смотрел на людей и на жизнь чрезвычайно трезво; в этом, может быть, тайна его необыкновенной популярности. Громадный жизненный опыт, чрезвычайно многосторонний, вызывал большое доверие к поэту: чувствовалось, что Саади действительно знал очень многих и весьма разных людей и знал их хорошо, так как преодолевал постоянно преграды чужих языков и наречий; персидский он знал в совершенстве, увлекаясь и его наречиями и говорами; арабский знал прекрасно и писал арабские стихи; так же он знал хиндустани, основной язык современной ему Индии, и, по – видимому, писал на нем стихи. Вероятно, он знал и турецкий и, может быть, монгольский, кроме того, имел представление и о целом ряде других языков.

Из личной жизни Саади мы за это время знаем немногое: он был, по – видимому, несколько раз женат: странствующие мусульмане часто женятся в разных посещаемых ими городах, обыкновенно разводясь при отъезде. Он упоминает, как был выкуплен из плена у франков в Триполи мусульманином, женившим его на своей дочери в Алеппо. Брак был несчастный. В Иемене, в Аравии, он был тоже женат и здесь потерял сына – младенца, памяти которого посвятил несколько трогательных и прекрасных стихов. Отец стоит, тоскуя перед могилой мальчика, точно детский голос говорит:

И поэт прибавляет:

Если странствования принесли Саади большой опыт и знание человеческой природы, то они все же оставили его тем узко правомерным мусульманином, каким он был, по – видимому, еще в юности; суфизм, видимо, мало дал ему религиозной широты и терпимости. Ему ненавистно и непонятно то, что он считает идолопоклонничеством в Индии. Он равно презирает христиан и евреев:

В этом отношении Саади был вполне средним человеком своей среды и своего времени; но на его же родине чуткие поэты, проникнутые страстным исканием истины и потому глубоко терпимые к тем, кто своими путями искал эту истину, говорили:

Имя его записано в книге любви

Время шло. Не раз уже тоска по родине мучила поэта на далекой чужбине. К сожалению, и тут, как и по отношению к отъезду из Шираза, мы не знаем, что было непосредственной причиной возвращения Саади.

Вернулся он на родину стариком, но бодрым, свежим и жизнерадостным. В Ширазе в это время жилось хорошо, благодаря мудрому управлению сына первого покровителя поэта Абу-Бекра; этот правитель сумел не только водворить порядок внутри страны, но и уплатою дани монголам сохранить ее от их посягательств.

Возвратившись в Шираз, Саади приступил к написанию двух главных своих воспроизведений: «Бустану» («Плодовый сад»), в стихах, и «Гулистану» («Цветник Роз»), в прозе и стихах. Первая книга окончена в 1257 году, вторая в 1258 году. Нечего удивляться этой быстроте работы, творчества. Саади был опытным художником слова, в совершенстве владевшим формою и много уже написавшим; к тому же, он во время странствований вел записи, которые и использовал: слишком уже живы некоторые из его рассказов, чтобы можно было предположить, что они написаны на память, через много лет. Годы старости Саади провел в кругу друзей, на родине, в почете и известности. Но слава мало повлияла на Саади: мы видим его и в эти годы тем же скромным созерцателем и вдумчивым участником жизни, тем же неизмененным советчиком, учителем житейской мудрости, что и прежде, также трезвым, но и также доброжелательным и внимательным к людям. Теперь особенно ярко сказалось то, что особенно замечательно в Саади: несмотря на свой великий талант, он был средним человеком. Мы не видим в нем страстного богоискательства суфиев с их широкой терпимостью и требованиями высокой отшельнической нравственности. Саади понимал суфиев, но для него они были недостаточно уравновешены. Если, с одной стороны, ему были чужды поэты – богоискатели, то столь же чужды были его трезвому уму поэты, увлекавшиеся земною любовью или мирскою славою и почестями. Он не избегал общения с великими мира сего, но и не искал его. Мы не найдем у него низкой лести, которая часто так уродует произведения даже великих персидских поэтов. Спокойно он идет своим срединным путем, говоря о нравственности и о благоразумии.

Часто нам, и притом справедливо, может показаться, что мораль его произведений как будто низменная; нас временами возмущает то спокойствие, с которой он передает отвратительные проявления самых грубых человеческих страстей. Но впечатление это не будет правильным, если мы истолкуем его как сочувствие Саади этим отрицательным явлениям: глубокий сердцевед, он знает хорошее и дурное, он знает, что где есть розы, там непременно будут и шипы, где добро, там и зло, и он не боится говорить о зле: он настолько уверен, что его читатель знает его основные взгляды на то, как должен жить человек, что считает излишним, при каждом рассказе давать свое толкование – похвалу или порицание. Нам, может быть, иногда хотелось бы услышать из уст большого поэта что-нибудь «возвышенное», подобное тем красотам чувства в мысли, которыми так богаты персидские поэты – суфии. Но Саади сознательно берет жизнь как она есть, и считает, что не дело поэта постоянно морализировать и говорить о том, какою жизнь должна была бы быть. Как восточный поэт, его внимательно, поймет его основное отношение к жизни и не припишет ему сочувствия дурному и отвратительному только потому, что он не подчеркнул своего несочувствия.