Средневековая литература - Два ларца, бирюзовый и нефритовый

ТРЕБУЕТСЯ ответить, почему это исключительно человеческое достояние всюду подпадает под запрет?

Указательный жест находится у самых ворот разумности, задача же состоит в том, чтобы миновать ворота и пройти как можно дальше. Родители радуются, когда ребенок начинает указывать пальцем на предметы, но радость их не бесконечна, рано или поздно жест вызывает осуждение. Ничего удивительного, ведь и первая попытка ползать доставляла в свое время радость родителям.

Указательный жест подлежит последующей отмене по той же причине, по какой убирают строительные леса после того, как дом построен. Смысл культуры состоит не в том, чтобы обеспечить минимальные условия человеческого, а в том, чтобы раскрыть максимум возможностей, доступных человеку.

Искать смысл того или иного первичного запрета, – задача совершенно бесполезная. Смысл не предшествует таким запретам, а появляется как их результат. И на вопрос: «Почему постыдно показывать пальцем?» – следует ответить так: «Потому, что пальцем показывать стыдно». Сила стыда великая вещь, но стыду необходимо должное количество запретов, чтобы он мог набрать свою силу.

Почему-то принято считать, что все в мире имеет свои причины. Это не так, многое вызвано к жизни чужими причинами, а самые важные вещи мира – беспричинны.

Погонщик Фао очень любил своего дрессированного слона и недолюбливал своего родного брата. Со слоном Фао виделся каждый день, проводя с ним немало времени, с братом же он встречался от силы раз в год и не испытывал желания видеться чаще. Однако нет никаких сомнений, что если бы погонщика поставили перед выбором сохранить жизнь лишь одного из них, он сделал бы выбор не в пользу любимого слона, а в пользу нелюбимого брата.

ТРЕБУЕТСЯ решить, можно ли обвинить Фао в неискренности? А если нет, то какова природа его несовершенства?

Если бы у Фао просто спросили: «Чью жизнь ты выбираешь?» – как это часто бывает в играх детей и простолюдинов, – его ответ стоил бы немногого. Ведь он мог бы быть продиктован самыми разными соображениями, например, минутным настроением или страхом потерять свое лицо.

Но из условий задачи следует, что мы должны рассматривать выбор погонщика как безусловно серьезный, то есть как искренний и противоречивый одновременно. С таким сочетанием мы нередко сталкиваемся в жизни, в особенности же, когда речь идет о странной природе любви.

Вряд ли погонщика Фао можно обвинить в неискренности – не больше, чем любого из смертных, кому случалось быть любимым или любящим. Во многих странностях виновен сам язык, который заставляет нас выражать одним словом «люблю» наше отношение к женщине, к родителям, к поэзии и к домашним животным. Язык неизбежно становится источником путаницы и препятствием для искренности – вот почему подлинное чувство немногословно.

Возможно, что Фао говорил себе: «Я люблю своего брата, но не так, как подобает любить брата». Погонщик мог бы заметить, что и слона он любит не так, как подобает любить животное. Тогда, поразмышляв над сделанным выбором, он пришел бы к выводу, что решение было обусловлено не тем, как он любит, а тем, как подобает любить.

Может показаться, что если бы мы точно называли вещи своими именами, мы избежали бы многих противоречий и обвинений в непоследовательности. Однако вряд ли это помогло бы погонщику Фао. Попробуем задуматься над одним обстоятельством, которое представляется весьма странным. Мастер каллиграфии дает название каждой кисточке, а их у него десятки. Знаток лошадей различает более двадцати способов бега лошади. Но ничего подобного не происходит, когда мы говорим о любви, а ведь ее различия куда как очевиднее тонкостей каллиграфии.

И все же не будем слишком поспешно обвинять наш язык в нечуткости. Ведь даже если мы сохраним глагол «любить» только для описания отношений между мужчиной и женщиной, мы все равно не избавимся от затруднений. И при таком ограничении любовь будет состоять из множества разнородных явлений, она будет включать в себя и страсть, и заботу, и нежность, и ревность, и даже моменты забвения и многое такое, что вовсе не именуемо. Стоит отбросить хоть одну из этих частей, и мы не узнаем себя в любви, – да и любовь сама себя не узнает.

Поэтому во всякой любви, соединяющей любящих, есть нечто, сопоставимое с отношением к императору, и с отношением брата и сестры, есть также и тот самый момент привязанности, который Фао испытывал к своему слону. Соединяя все это в одном слове, язык остается искренним и точным, ибо такова сама любовь в отличие от бега лошади. И трудности погонщика Фао обусловлены трудностями и превратностями любви. Таков же удел любого смертного, с которым случается любовь.

Однажды Гун заметил: «Принято считать, что различия между простолюдином и сюцаем заключаются не в предмете, на который направлен их интерес, а в способе рассмотрения этого предмета. В целом это справедливо, однако есть все же один исключительный предмет, сам разговор о котором способен указать нам, куда именно мы попали. Это деньги. Оказавшись в компании простолюдинов, мы рано или поздно непременно услышим о деньгах – и будем крайне удивлены, если этого не случится. Присутствуя при беседе мудрых, мы о деньгах не услышим ни слова, а если услышим, то, пожалуй, тут же усомнимся в мудрости собравшихся».

Речь Гуна столь понравилась правителю Шаньси, что он выделил философу щедрую денежную награду. Гу н принял вознаграждение без колебаний. Однако многие последователи Гуна посчитали, что тем самым учитель опроверг свое собственное утверждение.

ТРЕБУЕТСЯ решить, соответствует ли истине изречение Гуна, и если это так, то соответствует ли изречению его поступок?

Слова Гуна достоверны, многие могли бы подтвердить их своими собственными наблюдениями. Там, где разговоры все время ведутся о деньгах, не присутствуют ни мудрые, ни хитрые. Мудрым такие разговоры скучны, а хитрые присутствуют там, где присутствуют деньги, а не разговоры о них.

Мы видим, что размышление наставника Гуна понравилось правителю. Правитель заплатил Гуну, а тот взял деньги. В том, как поступил наставник, нет никакого противоречия, хотя с первого взгляда поступок учителя вызывает некоторые сомнения. Но ведь если бы правитель уезда и не сделал такого жеста, содержание мыслей Гуна нисколько не изменилось бы. А вот если бы Гун отказался от вознаграждения, то, во-первых, его жест был бы слишком демонстративным для мудрого сюцая, а во-вторых, правителю была бы нанесена обида, которую этот достойный человек совершенно не заслуживал.