Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории

Сент-Бёв в подзаголовке уже упоминавшейся статьи назвал Таллемана «злоязычным буржуа» (« le medisant bourgeois »), противопоставляя его «злоязычному дворянину» (« le medisant de qualite ») Бюсси-Рабютену, автору «Любовной истории галлов», скандальной хроники Двора, написанной в те же годы, что и «Занимательные истории» Таллемана. Справедливо подчеркивая в этом определении социальную природу мемуариста, Сент-Бёв вместе с тем скрепил своим именем неверное представление о «злоязычии» Таллемана, которого интересовало якобы только плохое и уродливое. Между тем автор «Занимательных историй» твердо выполняет данное им в своем предисловии обещание «говорить и о хорошем и плохом». Рассказывая о неблаговидном поведении Сюлли на посту суперинтенданта, он мимоходом упоминает и о г-не д'О, который, в отличие от Сюлли, «…вместо того чтобы нажиться на управлении финансами, проел на этой должности свое состояние». Достаточно перечитать «historiette» о маркизе де Рамбуйе, чтобы убедиться, с каким доброжелательством фиксирует Таллеман мельчайшие штрихи, характеризующие ее высокие душевные качества. Наконец, мы находим в книге множество эпизодических фигур, полных высокого человеческого достоинства, людей глубоко принципиальных и мужественных, вроде аббата Сен-Сирана или богослова Фильзака, о которых Таллеман отзывается с явным уважением. Но Таллеману в высшей степени присуще чувство смешного. В той же истории о маркизе де Рамбуйе, с подчеркнутой симпатией воссоздавая ее облик, он с добродушным юмором отмечает ее забавную, с его точки зрения, «старомодную» церемонность. Добродушно посмеивается он над рассеянностью и неряшливостью Ракана. Только при столкновении с человеческими пороками, которые Таллеман весьма зорко видит и беспощадно фиксирует, смех его становится безжалостным; рассказывая о казнокрадах, взяточниках, ханжах и лицемерах, он действительно «злоязычен». Здесь он временами поднимается до подлинно сатирических характеристик.

С особым вниманием и интересом относится Таллеман де Рео к вольнодумцам. Его явно привлекало религиозное вольномыслие. Правда, к вольнодумию аристократического толка, служившему прикрытием разнузданных нравов, он относится с откровенным недоброжелательством и явно осуждает «либертенов» типа герцога Орлеанского и его приближенных. В своих «Занимательных историях» он нарисовал целую галерею портретов вольнодумцев различного толка и разного общественного положения, охотно воспроизводя их шутки и остроты, высмеивающие не только церковников, но и сами христианские догмы.

Этот интерес к теме вольнодумства, это широкое использование «богохульных» анекдотов несомненно связывает «Занимательные истории» Таллемана де Рео с раблезианской традицией французской литературы. Именно с этой традицией связан и язык Таллемана, его полунасмешливая интонация, его тяготение к просторечию и грубым выражениям, называющим вещи своими именами.

В XVII в. имя Рабле во Франции отнюдь не утратило своей популярности. Его роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» много раз переиздавался. На Рабле ссылались, его цитировали. Имя его упоминается в комедиях Мольера «Скупой» и «Школа жен». Творчество Рабле, отпугивавшее своей грубостью изысканных блюстителей вкуса в аристократических салонах, оказывало глубокое влияние в первую очередь на те жанры французской литературы, которые не подвластны были никаким канонам и правилам, в частности на так называемый буржуазный бытовой роман.

Таллеман нигде не пишет о своем отношении к Рабле как к писателю, и, разумеется, нельзя делать выводов о каком-либо прямом влиянии на основании двух или трех упоминаний его имени в «Занимательных историях». Во всяком случае, Таллеман с явным удовольствием пересказывает анекдот, в котором автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» оказывается хитрее кардинала дю Белле, и охотно воспроизводит его весьма вольную шутку насчет целования папской туфли.

В книге американского ученого Уортли приводится очень интересный анализ стилистических особенностей «Занимательных историй», позволяющий проследить связь Таллемана де Рео со стилистикой Рабле и французской литературы XVI в. На примере отдельных образов, метафор, сравнений, встречающихся у Таллемана, Уортли убедительно показывает, что последний временами выступает как своеобразное «стилистическое эхо» Рабле. Но даже независимо от этих установленных Уортли случаев прямого совпадения стилистических средств влияние стилистики Рабле на «Занимательные истории» совершенно очевидно. Возможно, что это влияние было воспринято Таллеманом в какой-то мере опосредствованно, через современный ему буржуазный бытовой роман, в частности роман Шарля Сореля, с которым у Таллемана есть немало общего — прежде всего в манере письма. Как и Таллеману, Сорелю свойственны богатство словаря, большой стилистический диапазон, тяготение к просторечию, смелость выражений — т. е. все те черты, которые были привнесены во французскую литературу романом Рабле.

В своем романе «Правдивая комическая история Франсьона», вышедшем впервые в 1623 г. и на протяжении XVII в. неоднократно переиздававшемся под разными псевдонимами, Сорель стремился нарисовать широкую картину жизни французского общества и отобразить различные его слои. И самый этот замысел, и тяготение к изображению реальной жизни, включая самые отталкивающие ее подробности, несомненно сближают роман Сореля с «Занимательными историями».

Можно также говорить о несомненной связи «Занимательных историй» с традициями сатирической поэзии первых десятилетий XVII в., вновь обретшей свою силу после окончания религиозных войн и выражавшей протест как против проповедуемого церковью аскетизма, так и против неоплатонизма, процветавшего в салонах. В первую очередь здесь следует назвать имя Матюрена Ренье — поэта, сыгравшего значительную роль в становлении классической сатиры второй половины XVII в. Поэзия Ренье, на «кабацкую дерзость» которой сетовал Буало, выражая пожелания, чтобы поэт «не так бы часто муз водил в публичный дом», с ее красочным, грубоватым, подчеркнуто нелитературным языком, перекликается со многими страницами «Занимательных историй» и несомненно родственна натуралистической манере письма Таллемана.

Наконец, следует сказать также и о том, что своим интересом к человеческому характеру, своим умением увидеть во внешнем проявлении внутреннюю сущность человека и той неоднозначностью характеристик, которая свойственна иным его портретам, Таллеман в какой-то мере уже соприкасается с проблемой изображения противоречий внутреннего мира человека, оказывающейся в середине XVII в. в центре внимания Паскаля, Ларошфуко, а позднее Лабрюйера.