Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

– Перестаньте, дон Энрике, – а подошедший ответил хриплым и ужасным голосом:

– Это не дон Энрике.

Рассерженный маркиз поспешно вскочил и, обнажив лежавшую у изголовья шпагу, нанес ею столько ударов, что дон Филипп спросил:

– Что это?

– Это мой брат маркиз, – ответил дон Энрике, – он дерется на шпагах с мертвецом. Он нанес столько ударов, сколько мог, пока не выбился из сил, но удары ни во что не попадали, только некоторые пришлись в стены.

Он открыл дверь, и за дверью опять увидел его, и с такой же быстротой пошел, нанося удары шпагой, пока не достиг угла, где было совсем темно, и тогда призрак сказал:

– Довольно, сеньор маркиз, довольно; идите со мной, ибо я должен вам нечто сказать.

Маркиз последовал за ним, а за маркизом оба кабальеро, – его брат и дон Филипп. Призрак повел его вниз, и когда маркиз спросил его, чего он хочет, тот ответил, чтобы маркиз приказал оставить их одних, так как он не может говорить при свидетелях. Этот, хотя и неохотно, сказал своим спутникам, чтобы они отстали, но они не захотели. Наконец призрак вошел в подземелье, где находились кости умерших; маркиз вошел вслед за ним, и когда он попирал ногами кости, по его собственным пробежал такой страх, что он принужден был выйти перевести дух и ободриться, что он сделал трижды. То, чего от него хотел призрак и что маркиз мог в своем смятении понять, заключалось в том, чтобы в отплату за причиненную тому смерть он оказал ему благодеяние, исполнив указанное в его завещании, – а именно – денежное возмещение и обеспечение приданым его дочери. Как говорили свидетели, об этом был спор между маркизом и призраком. И маркиз признается, что, будучи так же красив лицом, белым и румяным, как и его братья, с этой ночи он стал таким, каков он теперь, совсем бледным и с осунувшимся лицом. Он утверждает, что призрак еще несколько раз являлся говорить с ним и что перед тем, как он его увидит, его каждый раз охватывали холод и дрожь, которых он не мог сдержать. Наконец он исполнил требования призрака, и тот больше никогда не появлялся. [260]

Пусть спорят сеньоры богословы, был ли это дух его самого, или его ангела-хранителя, или ангел добрый или злой, – для меня же достаточно было слышать это из уст столь знатного кабальеро, как маркиз, и его брата дона Энрике, чтобы считать этот случай вполне достоверным; потому что в таких важных случаях, когда дело касается спасения души, Господь неба и земли обыкновенно допускает подобные явления. Эти случаи не похожи на то, что некоторые языческие авторы говорят о вызывании душ, чтобы задавать им вопросы, как это делали Эмпедокл и Апион Грамматик, [261]который вызвал тень Гомера и не осмелился сказать, что тот отвечал ему; ибо то было искусством некромантии, [262]о котором Цицерон говорит, что оно выдумывало тела тех, которые уже истлели, и придавало им какую-нибудь форму или фигуру; потому что дух сам по себе не может быть видим, так что все это было хитростями дьявола, – и он являлся, когда его призывали, как могущего осуществить это, если ему дозволял это Бог, потому что без такого дозволения он не мог сделать этого. А что касается появления с Божьего допущения душ умерших, то нельзя отрицать, что это иногда случалось; но не потому, что они блуждают по миру, ибо они имеют для своего пребывания предназначенные им места или в раю, или в аду, или в чистилище.

А если я был в этом рассказе многоречив против своего обыкновения и манеры, так это потому, что о делах столь серьезных надлежит говорить с такой же простотой и откровенностью, с какой они происходили, ничего не прикрашивая и не изменяя.

– Случай этот поразил меня, – сказал отшельник, – и я решил окончательно отказаться от уединения, ибо, хотя я провел некоторое время в пустыне, я не видел ничего, что смутило бы меня, и, несмотря на это, я ушел из пустыни к населенным местам из-за страхов, какие я испытывал среди высоких скал Сьерра-Морены. Но оставим этот разговор и будем продолжать начатое, потому что благодаря изяществу стиля и приятности, с какой вы рассказываете, забудется печаль от сновиденья и от только что рассказанной правдивой истории.

Вскоре отшельник отправился в Севилью, где и живет теперь очень уединенно.

Принимаясь вновь соединять или продолжать прерванную пропитую беседу, мы уселись около жаровни и я стал продолжать начатый мною рассказ, потому что отшельник, человек очень умный, так настойчиво упрашивал меня, что было очевидно, какое большое удовольствие доставляло ему слушать о превратностях моей жизни; и так как он обнаруживал большое внимание – а это всегда сильно ободряет рассказывающего, – я продолжал то, на чем остановился накануне вечером из-за сна отшельника, и начал это очень охотно, потому что таким же точно образом, как лишает удовольствия говорить невежливость, с какой некоторые невежды прерывают чей-нибудь рассказ, чтобы вставить какой-то вздор, некстати пришедший им в голову – так внимание дает силы и побуждает рассказчика не прерывать своего рассказа. Эта ошибка, в которую впадают многие, очень достойна порицания, ибо она доказывает дурной вкус или малый разум. Тот, кто не хочет слушать, что говорит другой, вполне может отойти в сторону и дать возможность слушать тому, кому это доставляет удовольствие; однако некоторые обладают таким необыкновенным характером или способностью, что стараются очень неразумно и еще менее учтиво прервать рассказчика, делая это или для того, чтобы испортить впечатление от его рассказа, или не понимая его, что вернее. Наградой того, кто хорошо говорит, служит внимание, какое ему оказывают, и даже если бы он говорил не очень гладко, все же очень большая неучтивость не одобрить, что он рассказывает, потому что, в конце концов, он старается, чтобы это понравилось, и говорит, насколько может и умеет лучше.

Есть род людей, говорящих с перебоями, вследствие недостатка связности и запаса сведений для темы разговора, так что после того, как им ответят, даже если бы изменился первый сюжет, они спешат с тем, что приходит им в голову, независимо от прежнего их намерения. Это – глупость и невнимательность, делающая неприятным того, кто так поступает, и таких следует избегать в беседе, ибо они являются помехой для того, кто говорит, и для тех, кто слушает; а если это делается со злым умыслом очернить рассказчика – ибо все это может делать зависть, – то это непростительная злонамеренность, заслуживающая столь же дурного отношения, так как это можно встретить только в людях пустых, как в отношении ума, так и образования. И это распространяется настолько, что даже в книгах, которые печатаются, не избегают позорного и имеющего дурное происхождение желания прибегать к хорошо известным, нарушающим благонравие выходкам. Книги, подлежащие изданию, должны доставлять поучение и удовольствие, чтобы они наставляли и развлекали, а те, кто не имеет таланта для этого, – так как они этого уже не достигнут, – пусть не поддаются соблазну говорить непристойности, оскорбляющие людей с добрым именем, или пусть не пишут; ибо не должно все быть танцами мечей, [263]чтобы после них не оставалось никакой пользы и никакого воспоминания, какое сохранялось бы в душе. Книги, которые отдаются в печать, должны отличаться большой чистотой и безупречностью языка; чистотой в выборе слов и пристойности понятий и безупречностью в том, чтобы не примешивать никаких низостей, выходящих за пределы содержания, – как, например, клеветы или неуважения к тому, что делают другие, в особенности когда они направлены против того, кто умеет говорить и знает, что говорить, – и выраженных так плохо, что словно указывают пальцем, благодаря чему обнаруживается невежество авторов, подрывается доверие к их сочинениям, раскрывается их зависть и выказывается их злонамеренность.