Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая

Если же поданная мысль такова, что могла бы принести пользу им самим, то они холодно говорят советчику (чтобы после не платить и не благодарить за совет): «Это мы давно знаем; предложение ваше никуда не годится». Да черт их возьми! Только тем и не годится его совет, что не они первые до него додумались! И, движимые высокомерием и алчностью, выпроваживают его вон.

Они поступают как аптекари, которые толкут и растирают целебную траву, выжимают из нее сок, а остальное выбрасывают на помойку: сначала они в меру своих способностей вникают в дело, затем оттирают настоящего автора, смешивают его с грязью, выдают его мысли за свои и присваивают себе все преимущества.

Есть среди них и такие, что напоминают пузатые сосуды с узким горлышком: чужие мысли они вбирают туго, медленно заполняют брюхо тем, что им втолковывают; но сколько ни толкуй, сколько ни вдалбливай — как не умели понять, так не умеют и другим объяснить.

Вот и погибают благие начинания, потому что пройдоха не способен уразуметь дело и сравниться с тем, кто ночами не спал, обдумывая все до мелочей. А впрочем, пусть хапают на здоровье! Я не намерен с ними тягаться и не позарюсь на их барыши.

Господин мой любил слушать мои разговоры и шутки не одной лишь забавы ради. Как добрый садовник, выбирал он цветы для букета, который желал составить, остальное же служило ему для смеха и веселья. Он вел со мной секретные беседы обо всем, что кругом делалось и говорилось. И так он держал себя не только со мной; желая быть лучше осведомленным и действовать с умом, он старался воспользоваться знаниями всех разумных людей, оказывал им покровительство и почести, и если видел, что они в чем нуждаются, то давал им все, что только мог, причем делал это учтиво, не оскорбляя подачкой, и они были рады, довольны и благодарны.

У него был заведен такой порядок, что к столу всегда приглашалось двое или трое гостей, и за обедом велось обсуждение важных политических и государственных вопросов, которые в это время его занимали и заботили больше других. Таким манером, не открывая своих мыслей, он выслушивал различные мнения и пользовался тем, что было в них разумного. Точно так же обращался он с ремесленниками и простыми горожанами, если знал их за честных людей: он водил с ними дружбу и через них узнавал, кто и как их притесняет, чем им помочь и что думают в народе; а затем, сообразив эти обстоятельства, разумно распоряжался во всех делах и лишь в редких случаях ошибался.

Это был человек умный, рассудительный, достойный, образованный и любивший общество подобных ему. Он обладал всеми добродетелями, потребными для столь высокого сана. Но при всем том в самой сердцевине его добродетели таилось зло. Яблоко погубило весь род людской, и семя его грозит погибелью каждому из нас.

Господин мой был влюбчив. Даже в самой здоровой плоти обитают грехи, болезни и слабости; его грешком было непомерное пристрастие к женскому полу. Об этом предмете каждый судит по-своему: многие весьма благомыслящие люди считают, что не может достигнуть высшей доблести мужчина, не знавший любви. Таково, к примеру, было мнение одного весельчака и балагура, исправлявшего в своей деревне должность глашатая. Этот глашатай уже много раз извещал односельчан о пропаже у одного из местных жителей осла. Как видно, его свели цыгане, имеющие обыкновение окрашивать краденую скотину в зеленый цвет, чтобы ее нельзя было опознать; но крестьянин упросил глашатая еще раз оповестить о происшествии в воскресенье после обедни, пообещав подарить поросенка, если пропажа найдется. Хитрец-глашатай, надеясь поживиться, исполнил просьбу; когда народ высыпал из церкви на площадь, он встал на видном месте и громко прокричал: «Если среди здешних мужчин и парней есть такой, который ни разу в жизни не влюблялся, пусть назовет себя — он получит хорошее вознаграждение».

На самом солнцепеке, прислонясь к стене ратуши, стоял малый лет двадцати двух, с нечесаной гривой, в длинном, закрытом по самое горло, буром кафтане с застежкой на плече и оторочкой по всему подолу; на нем были белые байковые штаны, собранные внизу на тесемку, и рубаха со стеганым воротом такой толщины, что его не пробила бы самая острая стрела из турецкого лука; на голове он носил капюшон, а на ногах самодельные сапоги из воловьей кожи, прикрученные сверху веревкой, коленки же оставались голыми [25] …коленки же оставались голыми. — Описание одежды, характерной для испанского крестьянина того времени. . Этот парень сказал: «Эрнан Санс, подавайте сюда награждение: лопни мои глаза, если я хоть раз в жизни был втюривши в бабу и забрал себе в голову такую блажь…» Тогда глашатай поспешно подозвал хозяина пропавшей скотины и сказал, показывая на малого пальцем: «Тащите поросенка, Антон Беррокаль: вот перед вами осел».

И чтобы подкрепить это суждение другим правдивым примером, сошлемся на историю, случившуюся в наше время в Саламанке с одним богословом, из самых ученых и знаменитых в университете. Богослов этот усердно посещал в монастыре одну монахиню, женщину красивую, остроумную и знатного рода [26] …и знатного рода. — В классической испанской литературе часто упоминаются такие «поклонники монахинь», которые, следуя моде, вели со своими дамами сердца изысканную любовную переписку и беседовали с ними в приемной монастыря или через монастырские решетки. Кеведо посвятил этим «идеальным влюбленным» несколько сатирических произведений. . Как-то раз пришлось ему отлучиться на несколько дней из города, и он уехал, не простившись с сеньорой и воображая, что поступил весьма тонко.

Вернувшись из поездки, богослов хотел было возобновить свои посещения, но сеньора монахиня отказалась к нему выйти, чем повергла его в печаль и недоумение, ибо он всегда встречал у нее самый милостивый прием; он не знал что и думать; но, уразумев, в чем дело, остался весьма доволен, полагая, что все это следует считать подтверждением ее благосклонности. Он начал извиняться и умолять о новом свидании, прибегая к посредничеству нескольких дам, бывших в дружбе с обеими сторонами.

Весьма неохотно, уступив лишь настойчивым просьбам, монахиня вышла к нему в приемную, однако не скрывала своего гнева и неприязни и заговорила так: «Сразу видно, что вы из простых: столь подлые мысли говорят о низменном происхождении. Этим вполне объясняется поступок, который показал настоящее ваше лицо: хотя вы мне обязаны всем, чего достигли, вы забыли о своем долге, забыли, чего мне стоило вас возвысить, и заплатили черной неблагодарностью; но я сама виновата, незаслуженно возвеличив вас; теперь я вынуждена — и поделом! — терпеть ваше присутствие».

К этому она прибавила еще немало обидных слов, так что несчастный сеньор, вконец сконфуженный, — особенно тем, что все присутствующие слышали, как монахиня его отчитала, — и растерявшийся от столь суровой отповеди, едва мог вымолвить: «Сударыня, я готов смиренно сносить ваши упреки, пусть даже они несправедливы, и молчу, когда вы порицаете мой поступок; всякий любит и чувствует по-своему, и я понимаю, что гнев этот вызван вашим же ко мне расположением. Но, по чести, совести и справедливости, я обязан защитить перед присутствующими тут господами мое доброе имя. Если богу угодно было возвысить меня до моего теперешнего звания, то достиг я этого не искательствами и не милостями покровителей, но прилежанием и неустанными трудами».