Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая

— Сеньоры, — возразил мой стряпчий, — хотя бы вы написали прошение два месяца тому назад, раз пришел я, дело будет мое. Знайте, этот кабальеро — мой близкий друг и всегда доверяет мне свои дела. Ступайте с богом и оставьте его в покое.

Тут они завопили:

— Ишь какой прыткий, ловко у него получается! Мошенник, тягун! Палец о палец не ударил, наш заработок отбивает! Сам проваливай! Кабальеро лучше знает, кому доверить свое дело. Нечего горло драть!

Он — слово, они — десять, сцепились не на шутку, пошли друг дружку честить на чем свет стоит да припоминать все грехи: кто, как и когда надувал арестантов. Презабавный это был спор, истинная комедия, где каждое слово — сущая правда. Таковы уж нравы стряпчих, так они поступают ежедневно и ежечасно со всеми попавшими в тюрьму. Когда они угомонились, я подошел к своему знакомому и попросил сделать все, что потребуется, обещая вознаграждение. Дал ему несколько реалов и две недели больше в глаза его не видел. Я и сам знал, что толку от него будет немного, что ему важно одно — разжиться к завтрашнему дню на олью и бой быков. Все же пришлось выбрать именно его, так как ему были ведомы прежние мои дела и он в два счета мог вывести меня на чистую воду и в два часа состряпать добрую сотню обвинений.

Как бы то ни было, за молчание или за труды, все равно платить. Я взял его в ходатаи, хоть дело мое было несложное, денежное. Впоследствии, когда обнаружилось еще надувательство и другие грехи, этот стряпчий весьма пригодился.

Дело приняло нешуточный оборот. Меня перевели наверх, в кандальную, и собирались заковать [172] …и собирались заковать. — Те, кто отбывал предварительное заключение, содержались в нижнем этаже тюрьмы, а более важных преступников помещали в камеры верхнего этажа. . Но удалось откупиться, подмазав привратника, который этим ведал, и парня, надевавшего кандалы. Писца тоже задобрили. Прошения летели во все концы. Стряпчему дай, защитнику дай, — капля по капле, они, как пиявки, высосали из меня кровь, обобрали до нитки. Осталась от меня, как от засохшей виноградины, одна кожура.

Почитаю своим долгом упомянуть и о заботах моей любезной, ибо каждый божий день на меня сыпалась из ее рук манна небесная. Одна она была мне опорой, снабжала всем, в чем я нуждался. В самые черные дни, когда меня уже приговорили к галерам, она прислала письмецо, которое я охотно приведу здесь как ради приятности слога, так и потому, что не худо порой ослабить тетиву и рассказать что-нибудь забавное. Письмо было составлено в следующих выражениях:

«Дражайший мой каторжник! Пусть твоя доля не огорчает тебя, будь бодр и весел. Довольно и того, душа моя, что я о тебе печалюсь с самого дня святого Иакова, когда в два часа пополудни, во время сьесты, тебя схватили эти изверги, не дав и выспаться всласть. А нынче я того пуще опечалилась, как услыхала, что судья приговорил тебя к двум сотням плетей и к десяти годам галер.

Чтоб его самого господь плетьми наградил и на галеры упек! Вижу, не любит он тебя так, как я, не знает, как дорого ты мне обходишься. Хулиана советует тебе немедля подать на обжалование. Подавай хоть двадцать жалоб, хоть больше, сколько пожелаешь, но главное, не тревожься — все уладится по милости господа бога и треклятого судьи.

И то уж хорошо, что не придется тебе пробыть там до конца дней. Клянусь мулатским своим лицом, попомнит судья все слезы, пролитые по его вине, а пролила я их столько, что чуть не выдала себя всем домашним, и, наверно, выдала бы, если бы не боялась ослепнуть от слез и навек потерять надежду свидеться с тобой. Право слово, теперь я ценю тебя на вес своих слез, и хоть ногтями, а выцарапаю из этой кутузки, где вместе с тобой в цепях томится моя душа.

Хулиана тебе скажет, сколько волос я вырвала на голове, как услышала о приговоре. Она передаст тебе двадцать реалов на ведение дела и развлечения, чтобы помнил обо мне. Знаю, такие памятки тебе и не нужны — когда я, бывало, покидала тебя на минутку, чтобы подбросить угля в печь, эта минута казалась тебе вечностью. Помни, любезный мой узник, что я тебя обожаю, и возьми эту зеленую ленту в знак надежды, что глаза мои скоро узрят тебя свободным.

А ежели для твоих нужд понадобится продать меня, ставь хоть сейчас мне клеймо на обе щеки и выводи на Градас — почту это за величайшее блаженство. Ты говоришь, что Сото, товарищ твой, занемог после того, как палач, изрядно потешившись над ним, вынудил его запеть. Очень мне жаль, что сей достойный человек позволил ничтожной и гнусной твари взять над ним верх и выболтал со страху свои и чужие тайны.

Передай ему мой привет, хоть мы незнакомы, и скажи, что я болею за него душой, да поделись с ним этим вареньем, которое я приберегла для тебя, счастье мое. Завтра у нас пекут, и я состряпаю тебе такой пирог, что не стыдно будет угостить товарищей. Пришли мне грязное белье и, смотри, — каждый день надевай чистое. Хоть руки мои не могут тебя обнять, они неустанно трудятся, дабы во всем тебе угодить.

Хозяйка клянется, что тебя повесят; говорит, ты ее обокрал. Сама она обкрадывала, а кого, ты знаешь, — умный поймет без долгих слов. Ежели Гомес, наш эскудеро, придет тебя проведать, держи язык за зубами — это человек двуличный, ко всем подлизывается и отца родного продаст.

Ну, кажется, обо всем упомянула, больше писать нечего, а посему кончаю письмо, но не мольбы мои к господу, да сохранит он тебя и вызволит из темницы.

Писано в твоей комнате, в одиннадцать часов вечера, в думах о тебе, счастье мое. Твоя раба до гроба».

Моя мулатка держалась стойко в это трудное время. Но расходы были велики; хоть накопила она немало, все растаяло, как соль в воде. А матушка, видя, что дела мои плохи, заявила, что ее ограбили; верно, решила прикарманить мой капиталец. Пришлось смириться и ждать своей участи, как все ждали.

Меж тем дело шло своим чередом. На искусного адвоката не хватило денег. Подкупить писца тоже было нечем. Судья был зол, а стряпчий на суде спал. Что ж до ходатая — его и след простыл. Лимон-то давно был выжат. Наконец эти слепни удалились на совещание. Я остался один. Приговор, разумеется, был по всем правилам — публичное наказание плетьми и шесть лет галер.

Услыхав, что приговор без права обжалования, окончательный, я с прежним притворством тоже покончил. Новую роль я играл без страха и стыда — теперь, как слуга самого короля, я никого не боялся. Немалым утешением было мне то, что моему дружку Сото вынесли такой же приговор и мы с ним попали в один котел. В тюрьме мы сидели в одной камере, участь наша была одинакова, и, пожелай он сохранить дружбу, нам обоим было бы лучше, но, как вскоре увидишь, он оказался подлецом.

Этот парень был не дурак выпить. Чувствовал он себя хорошо, лишь глядя на свет божий de profundis [173] …de profundis (лат.) — из глубины; начальные слова псалма CXXIX, который читается в заупокойных молитвах. кувшина в пол-асумбры. Это и сгубило его во время пытки. Нагрузив трюм, он без особых приглашений запел при первых же поворотах колеса.