Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль

Рабле не только является самым ярким выразителем культуры французского Ренессанса, несущего в себе бурный подъем буржуазных сил и такое же бурное кипение буржуазных страстей. Рабле, как всякий большой художник, очень явственно ощущает свою связь с широкими массами народа, трудящихся. Доказательства этого рассыпаны во множестве на страницах его романа. Прежде всего, сюжет его взят, как мы видели, из народной, лубочной литературы: у него фольклорные корни. Язык романа — в основном народный язык, который Рабле хочет обогатить внесением в него новых, ученых и литературных элементов. Способ изложения, особенно в первых двух книгах, идет навстречу народному пониманию. Фольклорный материал — поговорки, пословицы, сказки, песенки и т. д. — уснащает роман от начала до конца, как в «Дон-Кихоте». Весь тон совершенно чужд всякого аристократического эстетизма. Наоборот, в нем — нарочитая плебейская грубоватость, которая не раз служила поводом для обвинения Рабле (эту участь он разделял, как известно, с Шекспиром), в том, что он нарушает правила «хорошего вкуса».

Жанровые картины в романе обнаруживают постоянное и неуклонное избирательное сродство с народной средою: Рабле больше всего любит изображать плебейские слои. Именно в этих сценах его реалистический гений становится особенно сочным. Иногда он даже не чужд тенденции слегка прикрасить именно плебейский быт и показать представителей низов как заслуживающих лучшей участи. Если для такой тенденции он не находит поводов в своих наблюдениях над реальной жизнью, он придумывает такую картину, где действительность опрокинута на голову: представители высших классов подвергаются всяческому поношению и вынуждены заниматься самыми презренными профессиями, а плебеи властвуют и наслаждаются жизнью. Так происходит, например, в загробной жизни, если верить его Эпистемону, убитому, побывавшему в потустороннем мире и чудесным образом вернувшемуся к жизни.

Ощущение жизни, которое выражает роман, подсказано настроениями демократических масс. Прежде всего, это стихийный материализм, который (о чем мы скажем еще ниже) определяет в значительной мере и художественные приемы и который, кроме того, складывается в общую доктрину там, где рассказывается о Гастере (Желудке) и его царстве («Четвертая книга», гл. 57–62). Самая идея принадлежит Персию, но она развернута в такую великолепную картину, о которой римский сатирик и мечтать не смел. Персий говорит, что Гастер — «учитель ремесел и дарователь ума». Рабле превращает его в олицетворение основной хозяйственной необходимости, которая становится творцом всей цивилизации. Замечательная 61 глава, которую тщательно замалчивало старое литературоведение, содержит хорошо продуманный анализ возникновения культуры из первичных хозяйственных требований. Природа отдала в удел Гастеру хлеб, то есть основное питание, и он изобрел земледелие, чтобы добывать зерно. Чтобы охранять зерно и хлеб от стихийных бедствий, — опустошен и ii со стороны животных и разбоя людей, он изобрел медицину, астрономию, математику, а также военное искусство — научил людей строить замки, крепости и города и защищать их, изобрел оружие. Чтобы превращать зерно в хлеб, он изобрел мельницу, дрожжи, часы, добыл соль и огонь, научил людей перевозить зерно по суше и по воде, изобрел телеги и суда, скрестил лошадь с ослом, чтобы получить выносливого мула. Так постепенно сложилась культура. В этой картине замечательна одна особенность. Нет власть имущих и подчиненных, нет богатых и бедных. Все люди равны, и у них один господин — Гастер, общая всем изначальная необходимость.

Рабле, несомненно, ощущал связь своей идеологии с чувством жизненной правды, присущей народу, и ощущение этой связи поддерживало его в его борьбе. Его орудием было слово, и он должен был использовать его до конца. Отсюда пафос, который проявляется в борьбе Рабле и который вооружает такой силою его сатиру, его иронию, его могучий смех. Все это объединяется в его идеологии.

Каковы дальнейшие элементы этой идеологии? Рабле, конечно, гуманист. Нельзя отрицать, что среди французских гуманистов трудно было найти человека более ученого. Только самые крупные авторитеты гуманистического движения во Франции, как Бюде и Анри Этьен или их предшественники Шампье и Гаген как филологи, были людьми более учеными. Рабле не вступал с ними в соревнование. Мы не найдем у него романтически восторженного преклонения перед древней культурой. Но Рабле шире, чем самые даровитые и просвещенные представители французского гуманизма, так как Рабле не только филолог, не только гуманист, но также естествоиспытатель. В мировоззрении французского Ренессанса он занимает ту позицию, на которую стал впервые Леон Баттиста Альберти в Италии и которую принял целиком Леонардо да Винчи. Рабле соединял в себе обе струи, на которые разделился поток итальянских гуманистических идей на рубеже XV и XVI века. Он одновременно был и филологом и естествоведом, одновременно был представителем и словесности как необходимого орудия новой критики, и естествознания как такого же необходимого орудия для овладения материальным миром.

Если изучать роман Рабле с точки зрения тех естественнонаучных знаний, которые в него вложены, то среди художественных произведений средних десятилетий XVI века трудно найти хотя бы одно, которое в этом отношении могло бы с ним сравняться: такая в нем широкая эрудиция. Рабле только не был — в отличие от Леонардо — крупным математиком. Но ботаника, зоология, медицина, география — это все его подлинный удел. Те элементарные знания, которые помогли Колумбу открыть Америку, у Рабле разработаны с поразительной точностью и широтою. Детальная сверка путешествия Пантагрюэля с картою, произведенная недавно, раскрыла это вполне. География «Утопии» Томаса Мора — детский лепет по сравнению с географией «Пантагрюэля». Упор на естествознание был основным стержнем мировоззрения и пропаганды Рабле. Он понимал, что филология свое дело сделала, что его собственная доля в ней была скорее доля эпигона. А естествознание было моментом боевым, и программа Ренессанса должна была строиться, как писал Гаргантюа своему сыну, на «восстановлении всех наук», то есть в том числе и наук о природе. Эта мысль, брошенная уже в той книге, которая была написана первой в 1533 году, перекликается с восторженным гимном природе, вставленным через двадцать лет в «Четвертую книгу», гимном «Физису», который породил Красоту в Гармонию. Это в основном мысль Данте («Ад», песнь XI), которая дошла до Рабле прямо или чрез посредство какого-нибудь позднейшего гуманиста. Но она вполне отвечала всем точкам зрения самого Рабле, прежде всего его влюбленности в жизнь и его материализму. Это то, что нужно было пропагандировать в первую голову.