Маргарита Наваррская - Гептамерон

– Да, но она боялась, что, если они будут продолжать вести себя так и дальше, – заметила Парламанта, – он этим усугубит свой недуг.

– Она не из тех, – сказала Уазиль, – о ком говорится в Священном Писании: «Мы вас жалели, а вы не плакали, мы пели, а вы не плясали», – потому что, когда муж ее был болен, она плакала, а когда он был весел, она смеялась. Так каждая порядочная женщина должна бы делить с мужем и радость и печаль, любить его, служить ему и быть ему послушной, как церковь послушна Иисусу Христу.

– Тогда надо было бы, благородные дамы, – сказала Парламанта, – чтобы мужья наши делали для нас то, что Христос сделал для церкви.

– Мы так и поступаем, – сказал Сафредан, – и если бы это было возможно, мы бы даже превзошли его, ибо Христос умирал ради церкви всего один раз, а мы ради наших жен умираем каждый день.

– Умираете! – воскликнула Лонгарина. – Мне кажется, что и вы, и другие присутствующие здесь мужчины, после того как женились, так поправились, что во много раз выросли в цене.

– Я знаю, почему это так, – сказал Сафредан, – это потому, что способности наши, подобно золоту, выдерживают все испытания, но плечи наши устали под тяжестью супружеских лат, которые мы столько времени носим.

– Если бы вас действительно заставить целый месяц походить в упряжке и спать на жестком, – сказала Эннасюита, – как бы вам захотелось поскорее вернуться в постель к жене и снова облачиться в те самые латы, на которые вы сейчас жалуетесь. Но говорят, что можно вынести все кроме безделья. Отдых и покой мы умеем ценить лишь тогда, когда мы их потеряли. А эта пустая женщина, которая смеялась, оттого что мужу ее было весело, умела, должно быть, при всех обстоятельствах сохранять душевный покой.

– Должно быть, покой свой она любила больше, чем мужа, – язвительно заметила Лонгарина, – раз она могла не принимать близко к сердцу того, что он делал.

– Она принимала близко к сердцу то, что могло повредить его совести и здоровью, – сказала Парламанта, – и не хотела обращать внимания на разные пустяки.

– Мне становится смешно, когда вы начинаете говорить о совести, – сказал Симонто, – я бы ни за что не хотел, чтобы женщины об этом пеклись.

– Надо было бы, чтобы вам попалась жена вроде той, которая после смерти своего мужа доказала всем, что деньги его ей дороже, чем совесть, – сказала Номерфида.

– Пожалуйста, расскажите нам эту новеллу, – сказал Сафредан, – я вам передаю сейчас слово.

– Я не собиралась занимать вас такой коротенькой историей, – сказала Номерфида, – но раз уж она пришлась кстати, я вам ее расскажу.

Вдова купца истолковала написанное ее мужем завещание в своих интересах и в интересах детей.

В городе Сарагосе жил богатый купец, который, предчувствуя близкий конец и видя, что ему не унести с собой всех своих богатств, нажитых, быть может, нечистыми сделками, решил, что, если он умилостивит Господа каким-нибудь даром, ему после смерти отпустятся кое-какие грехи. Как будто милость Господню можно купить за деньги! [164]И, отдавая последние распоряжения, он сказал, что хочет, чтобы его чистокровную испанскую лошадь продали повыгоднее, а деньги раздали нищим, и попросил жену, чтобы, как только он умрет, все было исполнено, а деньги розданы так, как он пожелал. Похоронив мужа и поплакав о нем, жена, которая была женщиной вовсе не такой глупой, какими обычно бывают испанки, сказала своему слуге, который, как и она, слышал распоряжения покойного:

– По-моему, с меня хватит и того, что я потеряла мужа, которого так любила, зачем же я должна еще терять мое состояние? Я вовсе не хочу ослушаться его воли, только хочу выполнить ее как можно лучше, – святые отцы ведь народ жадный, опутали они беднягу, ему и подумалось, что он совершит угодное Богу дело, если после смерти пожертвует им столько денег, ведь при жизни он ни одного экю не хотел им дать. Вот я и решила, что волю его мы выполним и даже сделаем все еще лучше, – так, как он сделал бы и сам, если бы прожил еще недели две. Надо только, чтобы никто ничего об этом не узнал.

И когда слуга обещал ей, что сохранит все в тайне, она сказала:

– Пойди и продай его лошадь – и, когда тебя спросят, сколько ты за нее хочешь, ты ответишь: «Один дукат. Но у меня есть еще кошка хорошая, я ее тоже хочу продать, и стоит она девяносто девять дукатов». Продавать ты будешь кошку и лошадь вместе и получишь за них сто дукатов: это как раз столько, сколько покойный муж хотел получить за одну лошадь.

Слуга немедленно же выполнил распоряжение своей госпожи. И когда он расхаживал со своей лошадью по базарной площади, держа в руках кошку, один дворянин, который еще раньше видел эту лошадь и хотел ее купить, спросил его, сколько он за нее просит.

– Один дукат, – ответил слуга.

– Пожалуйста, перестань надо мной смеяться, – сказал дворянин.

– Уверяю вас, ваша милость, – настаивал слуга, – вы должны заплатить за нее один дукат, только вместе с ней вам придется купить и кошку, а за нее мне следует девяносто девять дукатов.

Тогда дворянин, которому эта цена показалась подходящей, сразу же заплатил слуге один дукат за лошадь и девяносто девять за кошку, как тот и просил, унес кошку и увел лошадь. Слуга же доставил вырученные деньги своей госпоже, которая была премного этим довольна; дукат, полученный за лошадь, она тут же раздала нищим, выполняя волю покойного мужа, а все остальные оставила себе и детям.

Как вы думаете, может быть, эта женщина была разумнее, чем ее муж, – ее ведь беспокоили и совесть, и благополучие семьи?

– Мне кажется, мужа своего она действительно любила, – сказала Парламанта, – просто она понимала, что перед смертью люди чаще всего выживают из ума; и, зная, какова была его воля, она решила истолковать эту волю на пользу детям, что, по-моему, весьма разумно.

– Как, – воскликнул Жебюрон, – не исполнить волю покойного друга – это, по-вашему, не преступление?

– Ну, разумеется, преступление, – сказала Парламанта, – если только завещатель в твердой памяти и не совершает никакого безумия.

– Стало быть, вы считаете безумием отказать свои деньги церкви и бедным нищим?

– Я вовсе не считаю безумием, – сказала Парламанта, – когда человек, умирая, раздает бедным все богатства, которыми Господь его наделил. Но я не считаю, что он очень мудр, если он раздает как милостыню то, что ему не принадлежит. Вы ведь видите, что самые жадные ростовщики воздвигают самые красивые и роскошные часовни в надежде умилостивить Бога десятью тысячами дукатов, истраченных на постройку этих зданий, и расплатиться с ним за те сто тысяч, которые они награбили. Как будто Господь совсем не умеет считать!

– В самом деле, я много раз удивлялась, – сказала Уазиль, – как это люди думают умилостивить Господа подношениями, которые Христос сам в земной своей жизни не одобрял постройкой величественных зданий, позолотою, росписью и картинами [165]. Но если бы они вникли в слова, некогда сказанные Господом, что единственным истинным приношением он почитает сердце смиренное и чистое, и в то, что говорит апостол Павел, – что каждый из нас и есть тот храм, в котором Господу угодно пребывать, – они бы пеклись при жизни, чтобы совесть у них была чиста, и не стали бы дожидаться того часа, когда человек уже не может сотворить ни добро, ни зло, а паче всего не заставляли бы тех, кто остается в живых, раздавать милостыню людям, которых сами они при жизни не удостаивали даже взглядом. Но того, кто видит сердце человеческое, обмануть нельзя, он будет судить их не только по их делам, но и по вере их и по милосердию.