Владлен Дорофеев - Филимоновский всадник из пламени. О людях, сохранявших и возрождавших русские народные промыслы

Нет, отец вернётся с войны. Но не для рифмы и не для красного словца изменил Николай Васильевич в этом стихотворении его судьбу. Просто отец, прошедший всю войну, весь тот неописуемый ужас испытаний солдата Великой Отечественной, что выпал на каждого из них тоннами стали, свинца и взрывчатки, вёдрами пота, слёз и крови, тысячами смертей друзей и однополчан, его отец вернулся другим. Да и прожил потом недолго – трагически погиб через год. И детская память, как в 41-м «в фуфайке одетым, на фронт проводили отца», защитила сознание Коли – сохранила папин довоенный образ.

Хлеба поспели. Худ. Н. В. Денисов. 1980 г.

«Было лето 1945 года. Война закончилась. Победа.

Я жил в своей деревне Шалимове с больной матерью. У неё болели лёгкие. До войны её потрепала лошадь в поле. Во время скирдования она вылетела из телеги и широким подолом юбки зацепилась за заднюю ось телеги. И её таскала лошадь по полю до тех пор, пока не оторвалась от оси юбка.

А потом, в конце декабря 1941 года, когда Красная Армия освободила нашу деревню от фашистов, она сопровождала батальон наших бойцов из деревни Шалимово в деревню Рылёво. Шли бои у деревни Шумово в трёх километрах от Шалимово в сторону Белёва. В бушевавшую в тот день метель, второпях, она успела накинуть на плечи только одну шаль на вязаную кофточку. Мать сильно простыла, и с тех пор начала болеть.

Вот и сегодня мать задыхалась от кашля всю ночь…

Стадо отдыхало на небольшой лужайке. А я вышел на дорогу и долго-долго всматривался вдаль до самого горизонта. И тут увидел, что со стороны Одоева появилось небольшое серое пятнышко. Оно приближалось, принимая очертания человека. И чем ближе, тем отчетливее становилась фигура. А потом совсем стало ясно, что идёт человек в военной форме, не спеша, останавливается, разглядывая местность. Я продолжал наблюдать за ним и ждал его приближения.

Вдруг мне показалось в этой фигуре что-то близкое и родное сердцу: знакомое движение, походка, вся фигура, которые отпечатались в моей памяти с детства. Сердце отчаянно застучало, глаза прослезились помимо воли, и я машинально, подчиняясь каким-то неведомым законам психологии, ума, души, пошёл ему навстречу. Сначала маленькими шажками, потом всё быстрее и быстрее ускорял свои шаги и всем существом, чувствовал, как от солдата исходит энергия тепла, родства, энергия, поглощающая меня всего целиком в свои объятия, душевности любви.

Солдат шёл мне навстречу, покуривая, а я уже не шёл, стоял, я не мог идти. Когда осталось, между нами, шагов двадцать, я побежал ему навстречу и закричал:

– Па! Это ты ведь?

– Да, сынок! – послышалось в ответ. И отец как бы тоже ускорил шаг в мою сторону.

Потом он бросил на дорогу шинель, мы подбежали друг к другу. «Сынок!» – произнёс отец и, крепко схватив меня под руки, поднял. Посмотрел на меня и поцеловал, прижал к своей груди, увешанной медалями. Я слышал их звон, стук сердца отца и моего. Мы прослезились.

Потом отец опустил меня на землю, сказал:

– Да ты совсем стал взрослым, двенадцать годиков!

Сбросив вещмешок с плеча, и развязав его, достал мне губную гармошку, на голову надвинул какую-то кепку, а на ноги – модные ботинки.

Мы сели прямо у дороги. Отец вытащил банку консервов, открыл её умело красивым ножичком, достал хлеба и начал кормить меня, приговаривая:

– Ешь, сынок, ешь. Ты один стадо стережешь? Дома-то есть кто?

– Есть, мать на печке лежит…

Отец закурил, поднял шинель, рюкзак, и спросил:

– А щенка-то кормил?

– Кормил.

– Ну, ладно, гони стадо на деревню, сынок, я пойду домой. Мать то там одна. Гони скорей!

И пошёл, козырнув мне.

Отец шёл домой, неспеша, останавливался, смотрел, как я собираю стадо, хлопаю кнутом и свищу, зову щенка.

Я пригнал стадо, опередив отца. И прибежал домой, открываю дверь, кричу:

– Ма, ма! Отец приехал!

Мать заохала, слезла с печки, подошла к окну. Увидела отца, который стоял в окружении соседей.

– Господи! – перекрестилась она. – Приехал, – и слезы появились на её лице. – Приехал! – повторила она и поспешила выйти на улицу, поправляя на ходу волосы и беленькую кофточку с черной юбкой, не переставая вспоминать спасителя нашего Иисуса Христа.

Вошёл отец.

Мать упала ему на грудь, заголосила. Отец гладил её по голове, успокаивал:

– Ну, перестань, Прасковья, перестань…

А мать плакала и через слёзы рассказывала отцу, как ей было одной тяжело пережить смерть на фронте старшего сына, проводы на фронт среднего сына, дочь. Сколько ещё не вернулись с трудового фронта. Сколько было горя, мучений…»

Дед с внуком. Худ. Н. В. Денисов. 1974 г.

Павел, старший родной брат Николая Васильевича, добрый друг и защитник, так и не вернулся с войны. И эта боль осталась с Денисовым навсегда. Щемила и болела, и сквозь слёзы мешала писать эти поэтические строки, превращая их в горестный крик:

«Одежда на мне была старшего брата Павла, погибшего на фронте, которого я любил, спасшего меня дважды от смерти…

Первый раз, когда мне было несколько месяцев от роду. Где-то по осени мать затопила жарко печку, положила меня на подушку на печи, а сама побежала по каким-то делам на ферму. Я с подушки скатился спиной на горячие кирпичи печки. Сколько я кричал – один Бог знает…

Услышав хриплый мой крик, Павел прибежал с улицы домой. Вскочил на печку и с трудом оторвал меня от кирпичей.

Я долго болел. Отец и гробик уж принёс, поставил в сенцах у двери.

Год был голодный, нас шестеро детей да бабка с дедом. Господу так было угодно – я выжил. Бабка Груша, отцова мать, спасла меня. Натирала каким-то салом и кормила, что-то нажевывая, завертывала в тряпочку и давала сосать мне.

А потом Павел снова спас меня летом в 1936 году.

Я любил играть на пыльной деревенской дороге. Напротив дома собирал большие кучи пыли, ставил вокруг них филимоновские игрушки, делал какие-то абстрактные рисунки палкой вокруг этих пыльных куч.