Эдит Гамильтон - Мифы и легенды Греции и Рима

– Что, киклоп, как видно, сил на то, чтобы сожрать всех маленьких людей, у тебя не хватило? А ведь тебя правильно наказали за все, что ты сделал своим гостям!

Эти слова поразили Полифема в самое сердце. Он вскочил, оторвал от скалы гигантский камень и метнул его в корабль Одиссея. Камень чуть было не проломил нос корабля, и обратной волной его потянуло к берегу, так что команде пришлось из всех сил налечь на весла, чтобы вывести его в открытое море. Когда корабль отошел от берега достаточно далеко, Одиссей насмешливо закричал:

– Киклоп, это я, Одиссей, разрушитель городов, выколол тебе глаз, и расскажи об этом всякому, кто спросит.

К этому времени корабль отплыл далеко от берега и киклоп не мог причинить ему никакого вреда. Лишившийся глаза киклоп остался на берегу.

Это – единственная история, рассказываемая о Полифеме на протяжении многих лет. Прошли века, и он оставался тем же самым: ужасным чудовищем, уродливым великаном, к тому же еще и безглазым. Со временем он изменился – настолько, насколько могут измениться в лучшую сторону уродливость и злобность. Возможно, некоторые аэды (сказители) стали рассматривать эту беспомощную, страдающую фигуру, которой Полифема сделал Одиссей, как достойную жалости. Так или иначе, еще одна рассказываемая о нем история рисует его в более выгодном свете. Теперь он уже никого не ужасает, теперь он – просто самое доверчивое, самое смешное чудовище, отдающее себе отчет в том, насколько оно безобразно, неотесано, отталкивающе и еще более несчастное из-за того, что безумно влюблено в очаровательную и смешливую морскую нимфу Галатею. На этот раз Полифем живет в Сицилии, и ему каким-то непонятным способом удается вернуть себе глаз, быть может благодаря чуду, совершенному его отцом Посейдоном, великим богом морей. Жизнелюбивый киклоп знает, что Галатея никогда не будет принадлежать ему и его дело безнадежно. И тем не менее, когда боль ожесточила его сердце против Галатеи и он стал спрашивать себя: «Не лучше ли довольствоваться тем, что у тебя есть, а не гоняться за той, которая тебя избегает?» – кокетка стала втихомолку подкрадываться к нему, и тогда на его стадо начинает сыпаться град яблок, а в ушах у него – звучать ее голос, называющий его лентяем в делах любви. Но прежде чем он успевает вскочить на ноги и устремиться за ней, она уже далеко и насмехается над его неуклюжими попытками ее поймать. Все, что он может сделать в этой ситуации, – это опять сидеть на берегу несчастным и беспомощным, но на этот раз не пытаясь в ярости уничтожить людей, а лишь распевая грустные любовные песенки, чтобы смягчить сердце нимфы. В гораздо более позднем сказании Галатея оказывается к Полифему добрее, но не потому, что эта совершенная, утонченная белокожая девушка, как называл ее Полифем в своих песнопениях, влюбилась в безобразное одноглазое существо (в этом сказании он – снова зрячий), а потому, что, трезво рассудив, пришла к выводу, что он – любимый сын Посейдона и пренебрегать им никак не следует. Этот свой взгляд на вещи она изложила своей сестре-нимфе Дориде, которая сама надеялась привлечь внимание киклопа и которая и начала разговор, презрительно заметив: «Ну и возлюбленный у тебя – сицилийский пастух! Об этом уж кто только не говорит».

Г а л а т е я. Пожалуйста, только без гримас. Он – сын Посейдона. Вот так!

Д о р и д а. Да хоть Зевса! Я знаю одно: он – отвратительное и невоспитанное животное.

Г а л а т е я. Я тебе, Дорида, вот что скажу: в нем есть что-то мужское. Конечно, у него всего один глаз, но он видит им так, словно у него их два.

Д о р и д а. Похоже, ты в него влюблена.

Г а л а т е я. Я, и вдруг влюблена в Полифема! Да я, впрочем, могу догадываться, почему ты так говоришь. Ты прекрасно знаешь, что он тебя никогда не замечал. Только меня!

Д о р и д а. Одноглазый пастух считает тебя красавицей. Уж есть чем гордиться. Тебе хоть не придется готовить для него. Думаю, он сам приготовит из любого встречного отличное блюдо.

Но Полифем так никогда и не завоевал Галатею. Она влюбилась в молодого и красивого царевича Акида (Ациса), которого Полифем убил в припадке ревности. Однако Ацис был превращен в речного бога, так что этот миф заканчивается вполне благополучно. Но нам неизвестно, любил ли Полифем когда-нибудь другую девушку, кроме Галатеи, или любила ли когда-нибудь Полифема другая девушка.

Первое сказание о появлении на земле нарциссов известно только из одного раннего гомеровского гимна, относящегося к VIII - VII вв. до н. э., а второе заимствовано мною у Овидия. Между творчеством двух поэтов существуют громадные различия. Поэты разделены не только временным интервалом в шестьсот – семьсот лет они разделены фундаментальными характеристиками греческой и римской литературы. Гомеровский гимн излагает события беспристрастно просто, без какого-либо налета аффектации. Гомер думает о своем герое, Овидий же всегда размышляет об аудитории. Но свой сюжет он разрабатывает хорошо. Маленький эпизод с душой Нарцисса, пытающегося разглядеть свое отражение в Реке смерти, – это очень тонкий штрих, полностью характеризующий его как римского поэта и маловероятный у поэтов греческих. Лучшее описание празднеств в честь Гиацинта дается Еврипидом; его история в целом описана Аполлодором и Овидием. Если в моем переложении мифа имеется некоторая излишняя пылкость, это можно приписать исключительно влиянию Овидия. Аполлодор избыточной живостью никогда не страдал. Миф об Адонисе я излагаю по сочинениям Феокрита и Биона, поэтов, живших в III в. н. э. Их стиль типичен для александрийских поэтов: он чувствителен и мягок, но всегда выдержан с исключительным вкусом.

Греция всегда славилась своими прелестными дикорастущими цветами. Конечно, они прекрасны везде, но в Греции все-таки не так уж много медовых лугов и плодородных полей, где цветы могли бы чувствовать себя как дома. Это страна усыпанных камнями дорог и скалистых гор, но как раз по обочинам дорог и по склонам и растут волшебные дикие цветы, что

Суровые горные склоны сплошь покрыты цветочным ковром; цветы распускаются в каждой трещине, каждой расщелине. Привлекает внимание резкий контраст между их радостной, светлой красотой и суровым величием гор с зазубренными вершинами. Диким цветам можно и не уделять большого внимания – но только не в Греции.

И в те далекие дни на них обращали столь же мало внимания, как и ныне. В давно ушедшие времена, когда мифы Древней Греции только оформлялись, греки считали весенний расцвет природы чудом, относились к нему с восторгом. Эти люди, отделенные от нас тысячелетиями и почти полностью нам неизвестные, ощущали то же, что чувствуем и мы перед лицом этого чуда цветения, когда каждый цветочек так изыскан, нежен и тонок и все они образуют радужный ковер, раскинувшийся по холмам. Первые греческие аэды рассказывали о них историю за историей: о том, как они прекрасны.