Тимур Пулатов - Плавающая Евразия

— Иди и отрежь себе лакомый кусок! Эта верблюдица принесена в жертву любви! Пусть это будут Исаф и Наила, дочь Зайда, как ты их назвал. Но они сама любовь земная, дарующая жизнь… и у нее мы просим дождя, защиты от врага, здоровья себе и своим детям… Ты скажешь: малым вы довольствуетесь! Иди и попируй вместе со своими во славу любви мужчины и женщины, и тогда, может быть, ты ответишь внятно: что предлагает нам взамен твой Бог?! — И телохранители снова толкнули Салиха в спину.

Он поскользнулся, но удержался на ногах и повторил как одержимый:

— Знайте же, кара неминуема!

— Хорошо! — усмехнулся настоятель Бабасоль. — Спор окончен, потому что у тебя нет других доводов, кроме угроз… Тогда наведи на нас то, чем грозил ты в прошлый раз, — землетрясение, и мы поверим, что ты посланник Бога…

— Это будет неминуемо! — упрямо тряхнул головой Салих, чувствуя, что и левый глаз его мутнеет.

— И ты никого не спасешь? — спросил Бабасоль с иронией. — Неужели среди нас нет ни одного безгрешного?

Салих посмотрел в растерянности по сторонам и в толпе хихикающих мальчишек увидел Руслана. Его открытый взгляд чем-то тронул Салиха, и, подойдя к Руслану, он положил руку на его плечо:

— У меня только одна душа… И я отдам ее за спасение этого мальчика… Идем со мной, — попросил он Руслана, и Руслан, удивленно посмотрев по сторонам, пошел за Салихом, принимая все это за игру.

Все видели, как они идут через площадь, в красных, предзакатных лучах казалось, что контуры одеяния Салиха все бледнеют, сливаясь с общей уходящей картиной, и так смотрели на них до тех пор, пока Салих совсем не исчез.

Когда бросились туда, где Руслан остался один, нашли его под деревом, лежащим в такой позе, будто он прислушивался к гулу земли и так заснул. Мальчишки кричали, но он не просыпался. Тогда подняли его на руки и понесли домой… и было слышно, как всю дорогу он рыдает во сне…

Давлятов очнулся: расщепленное чувство его, воспринявшее картину как в кривом зеркале, вновь замутилось в своей одномерности, возвращая Руслана Ахметовича к обыденному. Он лишь удивился, увидев, как на руку его капнула слеза: неужели плакал? Что взбудоражило его душу? Не успел Давлятов подумать об этом, как увидел в окне физиономию того маленького человека со злыми глазами. Давлятов от неожиданности отпрянул назад от стола, но уродец, схватившись за подоконник, подтянулся и кивнул, явно желая поговорить с хозяином дома.

Давлятов совладал с собой и, глянув на него пристально, махнул рукой:

— Иди, не до тебя мне сейчас, — не в силах скрыть укора и даже презрения.

Гость пожал плечами, мол, как пожелаете, и исчез. И тут же в дверь кабинета постучали, и вошла встревоженная Анна Ермиловна.

— С кем это ты разговариваешь? — спросила она, будто еще с порога не увидела, что сын один в своем кабинете.

— Странный вопрос, — неопределенно пробормотал Давлятов, машинально отодвигая от себя рукопись.

— Извини, мне почудилось, — устало заметила Анна Ермиловна, опускаясь в кресло. — Ты опять чем-то увлекся серьезным… а там Мелис под следствием… Все эти дни я чувствую свою ненужность.

— Ненужность? — не придавая значения словам, спросил Давлятов.

— Да, и растерянность… Кстати, — снова перевела она разговор на Мелиса, — ребята держатся молодцами. Все они страшно горды тем, что в Шахграде только и разговоров об их ужасном поступке…

Давлятов смотрел на нее так, будто пытался узнать ее с новой, неожиданной стороны, и вдруг спросил:

— Знаешь ли ты о том, что наш род берет свое начало от ветхозаветных фемудян? — Взволнованный, он встал и зашагал по комнате. — Разве тебе это ни о чем не говорит?! Не наполняет твою жизнь особым смыслом?

— Я знала об этом, — тихо и буднично проговорила Анна Ермиловна.

— Знала? — удивленно воскликнул Давлятов. — И молчала? Как же так?! И Салиха ты знала? И настоятеля капища Бабасоля? И видела, как несли меня, спящего, домой и как я рыдал всю дорогу во сне?! Расскажи, это же ужасно интересно!

Анна Ермиловна сначала отнекивалась, говоря о том, что плохо себя чувствует, но затем смягчилась и рассказала…

Представляю, как нелегко вести следствие Лютфи, сохраняя беспристрастность и присутствие духа в атмосфере всеобщего недоумения и неодобрения вокруг. Едва шахградцы узнали о мотивах преступления, они сразу же прониклись к нашим подросткам сочувствием, а когда стали открываться подробности ритуального убийства, с такии хладнокровием совершенного ради успокоения напряженной земли, сочувствие сменилось откровенным неодобрением правосудия.

С завидной точностью собирающиеся по вечерам вместе на открытых пространствах шахградцы первым делом говорили о подростках, ставших для них ближе самых близких.

«Возмутительно! — слышались всюду голоса. — Наши дети решились на такое ради всеобщего спокойствия, а их собираются судить. Из-за кого, спрашивается? Из-за какого-то бродяги? Да их не судить надо, памятники им ставить!»

Правда, никто из возмущавшихся даже имен подростков не знал, просто слышали, что какие-то юные шахградцы в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет совершили такое… причем зачинщиком жертвенного убийства был как раз таки самый младший в компании, двенадцатилетний… тем более юнец-молодец. И выбрали они в жертву кого? Обыкновенного бродягу, шаромыгу, без дома и семьи, ничем полезным не занимающегося, даже, кажется, и имени собственного не знающего… Одни называли его Карим, другие Хаким… промелькнуло в судах и пересудах и имя Субхан. Почему-то имя и выбрали, называя убитого — Субхан, возможно, из-за звучности, хотя бродяга с именем все равно вызывал неприязнь, несмотря на то что не ходил уже больше среди шахградцев в своей поношенной, с чужих плеч, одежде, с клеенчатой рваной сумкой, где была черствая лепешка и луковица на завтрак.

«Разве можно ставить на весы Фемиды жизни миллиона шахградцев и одного бродяги?» — рассуждали в вечерней толпе, более всего возмущаясь тем, что их, людей с гарантированными правами, положением в обществе, с цветными телевизорами в уютных квартирах, у экранов которых они должны были завтра снова собираться на встречу с сейсмосветилами, равняли перед законом с изгоем, отщепенцем, не состоящим ни членом кассы взаимопомощи, ни жилищного кооператива, не говоря уже о членстве в Обществе географов, минералов, любителей-цветоводов, дермотовенерологов, в Союзе композиторов «Есть на Востоке добрый город…» и художников «Нарисуем — будем жить», «Палочка-выручалочка».

«Требуем немедленно освободить наших детей-героев!» — все настойчивее раздавались голоса, нашлись такие, кто готов был всю холодность доводов и жар возмущения шахградцев излить в форме заявления в Верховный суд града и собрать под ним миллион подписей в защиту «наших детей».