Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

Тут из ворот наконец Тимофей показался. Не надо было глаз Катерине, чтобы сразу понять — плохи дела. «Иван Кузмич мне честно сказал, что крестьянам идти супротив богатого заводчика, что шавке малой лаять на медведя. Понимает он, что право за нами, но поперёк Яковлева не рассудит». — «Сиди тут, — отвечает Катерина. — Теперь я на разговор пойду». Тимофей только рукой махнул, иди мол, теперь уж дела не испортишь. Попросил он солдатика слепую до кабинета проводить, а сам телегу сторожить остался.

Не прошло и трёх минут, как из ворот вышел советник Воробьёв вместе с Катериной и повёл её через дорогу в дом напротив. Остального Тимофей видеть не мог, а случилось там вот что. Советник отвёл Катерину до опочивальни, где на кровати в окружении подушек страдала его болезная жена. Катерина сперва прощупала руку больной, потрогала лоб, потом вынула из своей корзины круглый предмет, напоминавший сушёную тыкву, и попросила супругу советника положить на него руку. Иван Кузмич увидел, как от этого прикосновения тело жены дрогнуло и сразу обмякло. Лицо её разгладилось и дыхание сделалось ровным, будто больной вдруг полегчало.

«Что это такое?», — удивился судейский указуя на предмет, который Катерина укладывала в корзинку. «Лучше б вам этого не знать, Иван Кузмич, — ответила Катерина. — Достаточно того, что я обещаю вылечить вашу супругу». — «Готов предоставить вам всё, что для этого потребуется, — разволновался советник. — Только прикажите!». — «Нам с мужем ничего не надо кроме комнаты и еды, потому как ни денег, ни провианта у нас не припасено».

Немедленно был отдан приказ и в доме приготовили одну из лучших комнат, сытно накормили странных гостей, а лошадь в стойло определили. Тимофей Феофилактов от всего происходящего дар речи потерял, только изумлённо головою крутил, деревенскому-то городской быт в диковину. А Катерина день за днём стала проводить у постели больной, разговаривала с ней о чём-то, иногда просила погладить шар свой, травой поила, потом спать укладывала и дежурила рядом ночи напролёт. За неделю такой жизни сама Катерина с лица спала, зато на советникову жену было любо посмотреть: к ней впервые за годы вернулся румянец, аппетит и интерес к французским книгам. А надворный советник Иван Кузьмич Воробьёв не мог вспомнить, когда ещё он был столь счастлив.

Наконец пришёл час Феофилактовым отправляться в обратный путь. Несмотря на все уговоры, Катерина наотрез отказалась принимать из рук Воробьёва какое либо вознаграждение. «Доктора лекарством зарабатывают, а цыганки ворожбой, — сказала она. — Я не доктор и не цыганка. Просто помните, уважаемый Иван Кузмич, слабая женщина против страшной болезни, что шавка малая против медведя. Но порой и шавка может медведя завалить». Говорят, что надворный советник после этих слов ликом красный стал и долго глядел вослед телеге, пока та из виду не скрылась.

Тем временем на Таватуе не знали, что и думать, впору было поиск за пропальцами снаряжать. Да только тут как раз они и сами воротились. Тимофей, чтобы напрасные надежды развеять, сразу предупредил селян, что земской суд против богатого заводчика не пойдёт. А уж потом поведал про камышловские похождения.

Пока таватуйские поселенцы голову ломали над тем, как им дальше на безрыбье жить, в Камышловской конторе судных и земских дел на заседании под председательством надворного советника Воробьёва был вынесен приговор по делу таватуйских крестьян против запрета на рыбную ловлю. Один экземпляр приговора был подшит в земской архив, один был отправлен истцам в таватуйскую деревню, один лёг на письменный стол заводчику Савве Яковлеву.

Ждал Савва, что таватуйские поморцы попытаются через земской суд опротестовать его указ, но ни минуты не сомневался в том, чью сторону займут стряпчие. Поэтому и читал он приговор с ухмылкой, но когда дочитал, от ухмылки той и следа не осталось. В приговоре от 20 числа апреля месяца, года 1779 от Рождества Христова было писано о том, что озеро Таватуй и прилегающий лес на протяжении десятилетий кормили многие поколения таватуйцев, запрет же на вольный рыбный промысел ставит под угрозу само проживание людей в этих местах, а потому должен быть признан незаконным и подлежит немедленной отмене. Со всей злобы Савва так припечатал приговор к столу, что у того едва резные ножки не подломились.

Савва Яковлев ещё не раз и не два пытался подмять под себя таватуйских, закрепить их за своими заводами, только ничего у него не вышло. Да и после смерти его наследники тоже пытались, лишь тридцать лет спустя высочайшим повелением таватуйских крестьян целыми семьями всё-таки приписали непременными работниками в Яковлеву крепость.

Что же до надворного советника Воробьёва, так сказывают, что год спустя тех событий по чьему-то доносу его с семьёй из Камышлова перевели в Кушву с понижением оклада, там следы его и затерялись. А Катерина Ивановна Феофилактова к рождеству получила неожиданную посылку без обратного адреса. В посылке той не было ничего, кроме резной деревянной забавы, изображавшей собаку, лающую на медведя.

Однажды (ещё в Панкратьевы времена) объявилась на восточном берегу почтовая карета, запряжённая вороной парой. В карете прибыл немолодой человек в потёртом кафтане, без парика, но при бороде, в сопровождении сына, состоявшего в том приятном возрасте, когда усы уже появляются, а ум ещё нет. Но больше всего поразило местных то, что карета была набита доверху бумагами, бумаги поболе — скручены в тубы, а остальные в стопках — амбарными книгами, да простыми листами. Человек тот расспрашивал всех про озеро, кто да когда первый пришёл на берег, да сколько душ проживает ныне. Ответы он старательно заносил в гроссбух, а сын его тем временем зарисовывал дома, одежду и утварь таватуйцев.

Поначалу поморцы, пуганные доносами да проверками, опасались чужаков, но, не узрев в их деяниях злого умысла, решились пригласить их в скит. Принял их у себя сам Панкратий Фёдоров. Приезжий представился тобольским горожанином Семёном Ульяновичем Ремезовым, и рассказал, что цель экспедиции — собрать сведения о землях сибирских и племенах их населяющих, дабы представить государю полный вид стран его и народов. «Я составляю подушные сказки да делаю чертежи тех мест, где мы бываем, а сын мой старший зарисовывает то, что видит, — рассказывал гость. — Работа это немалая, а самое трудное в ней — сшить отдельные чертежи промеж собой в одно целое, то, что греки звали «хорограммою» или единой картиной мира». — «Что ж, доброе это дело, — кивнул Панкратий. — Если вам интересно, то община наша, зовётся «Поморским согласьем», поелику из поморских земель прибыли мы и старой веры держимся». — «А есть ли ещё проживающие на берегах общины, либо племена?», — поинтересовался Ремезов. «На противном берегу издревле живут люди дикие, что зовут себя «унхами», — отвечал Панкратий. — Язык их нам неведом, а обычаи чужды. Не Господа нашего они почитают, а богов своих лесных да водяных. Рыбу промышляют, зверя, птицу дикую». — «А может ли нас кто на тот берег доставить?», — любопытствует Ремезов, а сам вдруг бледный стал, закашлялся в скомканный платок. «Нельзя вам к дикарям, батюшка! — заволновался Ремезов-младший. — Вы очень нездоровы последние дни». — «Полно тебе, Леонтий! — возразил Семён Ульянович. — Здоровье здоровьем, а чертежи за нас никто не…», — речи не закончив он вдруг покачнулся и сознанья лишился.