Unknown - геллер

Все это очень не нравится ортодоксальным критикам. Даже если они закрывают глаза на совпадения ефремов­ской психофизиологии с буржуазными теориями, им ме­шает сама суть дела. "Ефремов все время предупреждает: оно (лезвие бритвы — Л.Г.) опасно, зыбко и в любую ми­нуту может сдвинуть нас в пропасть подсознания. Преду­преждения эти звучат угрожающе. Они превращают нас в балансеров на тонком канате, ставят под власть какой-то черты, переступив которую, мы перестаем быть людьми. Мы не хотим этого" [1]. Критикам не нужны никакие черты. Ходить по лезвию бритвы трудно и неудобно. Да и зачем, если известно, что существует новый, коммунистический тип человека, ничем не ограниченный, "цельный, безо вся­ких низменных начал".

ДИФИРАМБЫ ЭРОСУ

И еще одно смущает критиков Ефремова до такой сте­пени, что они, словно по уговору, обходят молчанием бро­сающуюся в глаза особенность его творчества. В утопическом обществе "Туманности Андромеды" упразднен институт семьи — свободная любовь управляет взаимоотношениями всех героев. Только Ефремов осмелился поднять руку на священную первичную ячейку общества, и, славословя "Ту­манность", все рецензенты уговаривают писателя внять ци­татам из Энгельса и отказаться от своего досадного заблуж­дения. Однако, уговоры не действуют. Ефремов осуждает со­временную советскую литературу за ханжество, яростно высмеивает ее.

В программной статье, которая может служить ключом к большинству его произведений, он пишет: "Стоит герою увидеть героиню в какой-то степени обнаженности, как он теряет голову, впадает в дикую страсть, получает по физионо­мии и погибает в мнении героини и читателя... Для контра­ста... такому бешеному отрицательному герою противопоставляется положительный, у которого нормальное влече­ние к женщине настолько задавлено волей авторов, что они, глядя на героиню, не смеют опустить глаза ниже ее подбородка или поднять выше колен!"

Эротике выведенной из подземелья примитивных чувств, приберегается ключевая роль в ефремовской концепции.

Ефремов преклоняется перед женщиной. В "Таис Афин­ской", где это преклонение превращается в боготворение, женщины показаны лучше, сильнее, мудрее мужчин. После воцарения мужских богов, говорит Ефремов, "беспокойный самоуверенный мужской дух заменил порядок и мир, свой­ственный женскому владычеству". Жизнь на Земле стала хуже. "Непрерывные войны, резня между самыми близкими народами — результат восшествия мужчины на престолы богов и царей". Духовный упадок — неизбежный резуль­тат подчиненного положения женщины в обществе. Уровень развития общества можно измерять степенью свободы в нем женщины. Разлад между мужским и женским началом пошел с тех пор, когда люди стали больше верить созданным ими орудиям и машинам, чем самим себе, оторвались от при­роды, ослабили свои внутренние силы. Женщина больше со­хранила себя, в ней разум не подавляет памяти и чувств, она связана с миром, потому-то в ней воплощен творческий дух, она может вдохновлять поэтов и философов.

Ефремовские дифирамбы Эросу — необычное явление на фоне пуританской до мозга костей литературы соцреализма.

В то же время гносеологическая роль, отведенная эроти­ке, связана в творчестве Ефремова с поворотом его фило­софии в сторону нового источника — индийской мудрости.

В "Лезвии бритвы" есть две сцены — два больших разго­вора о религии: первый о христианстве, полный негодования, второй — апологетический — об индуизме. Гирин говорит о христианстве, рассматривая музейный экземпляр знамени­того "Маллеус малефикарум". Свою речь он начинает слова­ми: "Слишком велика моя ненависть к этому позору челове­чества, и я никак не могу подняться на высоту спокойного и мудрого исследования прошедших времен". Так, говоря же об индуизме, Гирин подчеркивает: "Я никого не вправе ни осуждать, ни порицать. Я только искатель научной истины, знающий, что истина зависит от обстоятельств места и време­ни".

ЗАПАД И ВОСТОК

Откуда такая разница? Почему Гирин неспособен спокой­но отнестись к средневековью и христианству, которые тоже могли бы претендовать на свою, объяснимую обстоятельства­ми места и времени, истину? Ответ мы получаем неожидан­ный, но вполне совместимый с тем, что мы уже знаем о взгля­дах Ефремова: "Перед мысленным взором Гирина пронеслись солнечные берега Эллады — мира, преклонявшегося перед красотой женщины, огромная и далекая Азия с ее культом женщины-матери... и все застлал смрад костров Европы". Гирин ненавидит христианство наподобие рыцаря, защищаю­щего честь Прекрасной Дамы, невинно осужденной и заточен­ной в застенках инквизиции. Это благородно, но не вполне научно.

Вообще Ефремов — убежденный атеист, то есть, пользуясь языком Бердяева, маркионист, видящий лишь зло, принесен­ное официальной религией. Христианство он отождествляет с историческим католицизмом. Быть может, аналогии между политикой римско-католической церкви и политикой ста­линского государства заставляют Ефремова с еще большей ненавистью относиться к христианской религии.

А между тем, Ефремову необходима религия — так или иначе понимаемая духовная традиция, с корнями, запущен­ными в далекое прошлое, способная дать опору человеку в борьбе с его примитивным подсознанием. Такую опору он находит через голову христианства и иудаизма в Элладе. Но его не удовлетворяет возврат к естеству, он ищет более глубокий, более метафизический подход — и призывает на по­мощь Индию. Индию, где эротике придается сокровенный, мистический смысл, где тысячелетиями испытываются пути к познанию глубин человеческой души и скрытых сил чело­веческого тела.

И Гирин, и индусский художник, герой параллельного сю­жета "Лезвия бритвы", преследуют одну цель. Первый идет к совершенству, пользуясь научными методами, рациональным анализом и синтезом, второй — следуя древним тантри­ческим ритуалам. Казалось бы, несовместимые пути. Но в финале книги индусские мудрецы с почетом встречают Гири­на и присваивают ему титул брахмана.

Существуют две дороги познания — Запада и Востока, ев­ропейская наука, изучающая физический мир, и индийское откровение, доступное углубленному в себя йогу. Обе доро­ги ведут к тому же, обе они несовершенны: первая отрыва­ется от природы, от интуитивного понимания, вторая — удел лишь самых сильных, чужда "среднему" — читай: реально­му — человеку.

И Гирин предлагает единственное правильное решение: нужно идти по лезвию бритвы между двумя дорогами, между западной и восточной мудростью. Гирин признает необъясни­мость и самостоятельность высших разделов йоги, "путей владычества над нервно-психическими силами и силами эк­стаза, прозрения и соединения с океаном мировой души".