Михаил Джавахишвили - Похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

— Ха! — усмехнулся Исаак Одельсон.— Я видел вдесятеро про­тив вашего: берлинскую Фридрихштрассе, римскую Корсо, лондон­скую Пикадилли, мадридский Прадо, Нью-Йорскую Пятую авеню, Дели, Каир, Тонкин, север и юг, восток и запад, но другого такого го­рода не встречал. Причина? Двадцать лет Исаак Одельсон искал при­чину и наконец нашел. С трудом! Ха! Ну-ка, взгляните на эти здания, Вам доводилось где-нибудь видеть краше?

— В Вене дома красивее. Новее, стройней и ярче.

— Что верно, то верно! Теперь посмотрите на это небо, вдохните этот воздух.

— В Вене небо не хуже, а воздух нежнее и чище.

— И то правда. Теперь посмотрите на толпу.

— И в Вене толпа так же нарядна и элегантна.

— Пожалуй, даже наряднее. А теперь сравните женщин. Жен­щина — украшение нации. Она как роза в букете шиповника, как за­ря на тусклом небосклоне. Сравните венок с парижанками.

— Венки? Красивее и породистее. Но парижанки... они... они... они более...— И не найдя слов, Квачи заиграл пальцами.

Опять ему на помощь пришел Одельсон.

— Парижанки живее, изящнее, кокетливейшие так ли? У пари­жанок в глазах, в движениях, в крови неистощим божественный огонь, вкус, легкость, пикантность. Так в чем же тайна притягатель­ности Парижа? Отвечаю: здешний воздух, сама жизнь пропитаны вол­шебством, тайной силой. Как ее назвать? Душа и кровь народа — вот простейший ключ к этой тайне.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у французов другая кровь!— с иронией воскликнул Квачи.— Не такая, как у всех...

— Несомненно! Поверьте старому Одельсону. Будь у всех оди­наковая кровь, одинаковыми стали бы и язык, и законы, и строение те­ла, и вера, и мораль, и обычаи. Одельсон не ученый, но у него есть глаза, уши, наблюдательность и ум. Он все видел, все слышал и по­нял. Вы не прогадаете, господа, если прислушаетесь к старому Одель­сону!.. Я говорил и настаиваю — создавая француза, Бог влил ему в жилы горячую кровь, водвинул в грудь пылкое сердце и вложил в го­лову ясные, хорошо промытые мозги, к тому же наградил жизне­стойкостью, чувством прекрасного, и все это хорошенько приправил перцем. А уж французы те мудрые дары — вкус, талант, темпера­мент — вынесли на люди и рассеяли, раскидали повсюду, пометив своим тавром и эти бульвары, и дворцы, и самый воздух. Вот и вся тайна! Это говорю вам я, старый Исаак Одельсон!

Вдруг он вскочил и закричал:

— Рахиль! Рахиль! Постой, моя маленькая! Обожди, я иду! Бе­гу! — обернулся к Квачи и пояснил: — Это моя племянница, та самая, о которой я говорил. Вижу, она вам понравилась? Познакомлю, непре­менно познакомлю... А теперь позвольте откланяться. До завтра!

И людское море вмиг поглотило субтильного Одельсона.

Сказ о посещении ночных заведений и возобновлении старой любви

Пообедав в Гранд-отеле, друзья отправились осматривать ночной Париж.

Начали с Латинского квартала: американский бар "Суфло", "Дар-кур" и через "Фоли Бержер", "Олимпию" и "Ля принсесс" добрались, наконец, до "Мулен Руж".

Метрдотель и белогрудые сороки-лакеи во фраках завели их в пе­реполненный зал, проводили в почетную ложу.

В ту же минуту оркестр заиграл русский гимн "Боже, царя хра­ни". Все встали и повернулись лицом к ложе Квачи.

— Вив ля Рюси! Вив ля Рюси! — раздалось в зале, и Квачи осыпа­ли аплодисментами и дарами — цветами, сластями, шампанским...

Квачи раскланивался и с улыбкой благодарил. Затем повернулся к оркестру и подал знак. Оркестр грянул огненную "Марсельезу". Опять все вскочили и вытянулись.

— Вив ля Франс! — громко крикнул Квачи.

— Вив ля Франс! Вив ля Франс! — громом откликнулся зал.

— Прошу передать оркестрантам триста франков и дюжину шам­панского! — велел Квачи метрдотелю.— А тех, кто оказал нам честь и прислал подарки, отблагодарите вдвойне: дам цветами, а господ — отборными винами!

И вручил склонившемуся в почтительном поклоне метрдотелю стопку визитных карточек с золотой вязью на русском и французском:

"Князь Ираклий Багратион-Мухранский флигель-адъютант императора Всероссийского"

Расселись и стали есть и пить.

Вдруг Квачи вздрогнул. В углу зала он заметил горящие, как уголь­ки, глаза, которые точно отравленные стрелы пронзили его сердце.

— Мадам Ляпош!.. Бесо, Седрак!.. Мадам Ляпош!..

Они узнали друх друга, улыбнулись. Их взгляды не просто встре­тились — столкнулись; и столкнулись их сердца.

— Седрак зови ее скорее сюда, не то... Живо!..

Через пять минут Седрак доставил полуобнаженную, словно вы­точенную из слоновой кости Лизет Ляпош.

Открылась старая рана, закровоточил затянувшийся шрам, занял­ся присыпанный пеплом огонь и запел иссякший было фонтан прер­ванной любви и неутоленной страсти.

Они ломали руки, горько упрекая друг друга и вспоминая одес­ское прошлое.

Затем Квачи спросил:

— У этиль вотр мари? (Где ваш муж?)

Лизет сокрушенно вздохнула:

— Иль э мор мон ша. (Умер, котик.)

— Вах, это он здорово сделал, верно? — заметил Седрак.

— Плохо только, что так поздно сообразил! — откликнулся Квачи.

Медленно стали набирать высоту — выпили, захмелели.

И вот уже пиршество в разгаре... Все как в Петербурге...

Хрустальные люстры играют тысячами граней.

Нежно позвякивает севрский фарфор.

Замороженное в серебряных ведерках шампанское брызжет золо­тыми искрами.

Шипит и пенится янтарно-медовый кюрасо-шипр.

Мускаты и бенедиктин, бордо и бургундское переливаются и иг­рают всеми оттенками багрянца и золота.

В бокалах баккара голубым пламенем полыхает шартрез.

Золотятся груды экзотических плодов.

На белизне скатертей щедро рассыпаны матово-румяные персики, синие сливы, изумрудный, янтарный и лиловый виноград. Вперемеш­ку с ними — редчайшие розы, гортензии и орхидеи.

Пунцово распластались омары и крабы.

Поджаренная дичь выпятила розовые грудки и бесстыже задрала аппетитные окорочка.

Повсюду в зале обнаженные плечи и спины, и обтянутые паути­ной чулок точеные длинные ноги.

Живописно перемешиваются парча и атлас, бархат и гипюр. Вос­хищают взор роскошные кружева.

Агатово-черные, золотисто-каштановые, рыжие, соломенные и светло-русые волосы вьются локонами, курчавятся, шелковисто спа­дают на плечи.

Загадочно-дразнящей лаской щекочет ноздри аромат духов.

На эстраде сменяют друг друга француженки, итальянки, испан­ки. Под треск кастаньет сходит с ума фламенко, неистовствует чар­даш, кокетничает мазурка, бесстыже вихляет кекуоки, и обнажается чувственный танец живота.

А вот и канкан — ватага девиц, задрав подолы, дружно вскидыва­ет ноги: шуршат юбки, мелькают ляжки и ослепительное кружевное исподнее.

Мужчины и женшины сплелись в объятьях и, опьяненные запахом и плотью, бездумно плывут в волнах танца.