Лисевич - Из книг мудрецов (проза древнего китая)

Между двумя этими полюсами располагались остальные школы. Круг их адептов не был постоянным — то и дело к дому Учителя являлись неофиты в надежде обрести здесь свой «путь»,— и пусть кто-то уходил прочь, разочаровавшись и не выдержав искуса, всегда оставалось некое ядро, следовавшее за Учителем при всех превратностях судьбы: у Конфуция таких учеников насчитывалось семьдесят два. Древний мыслитель беседовал со своими учениками на подворье и в ожидании аудиенции у государя, сидя в экипаже и готовясь отойти ко сну, толпы слушателей собирались вокруг него под старым тенистым платаном, под широкими сводами городских ворот — и в беседах этих постепенно рождались и шлифовались те жемчужины слова, те яркие и неожиданные образы, которые ныне украшают страницы старинных китайских книг.

Во времена Конфуция не столько писали, сколько записывали. По традиции, во дворцах во время приемов всегда присутствовали писцы. Сидящий слева записывал речи, являвшиеся непосредственным выражением духовного начала; сидящий справа записывал деяния — опосредованное проявление духа. Предание гласит, что одно время таким «писцом у колонны» был сам великий Лао-цзы. Потом уже из этих записей составлялись летописи, собрания речей. В «Луньюе»— «Суждениях и беседах» Конфуция мы найдем упоминание о том, что полюбившееся изречение Учителя ученик «записал на поясе». Собрав впоследствии все записанное и сохраненное в памяти ученики составили книгу «Суждений...»— основной источник, по которому мы ныне судим о величии мысли Конфуция. Считается, что сам он написал лишь «Весны и осени»— летопись родного ему царства Лу, где, назвав все вещи «правильными именами», произнес приговор истории неправедным правителям. Второе исключение — это «Книга о Пути и Благодати» Лао-цзы, которая, как считает традиция, тоже принадлежит кисти самого патриарха даосизма. Все же остальные древние тексты, как правило, плод коллективного творчества, и мысль Учителя предстает в них уже в опосредованной форме, донесенная так, как запомнил ее слушатель и исправил прилежный редактор. В трудах их не было небрежения или стремления следовать собственному разумению. «Передаю, но не творю!»— говорил Конфуций, и завет этот блюли его преемники. Ученик не отделял свою мысль от мысли Учителя, и даже нечто новое искренне и почтительно приписывал наставнику. Личность в философской школе уступала авторитету общности так же, как и в семье, собственное «я» не было окончательно отчуждено от множества других — потому-то мыслитель древности так легко мог расширить свое сознание до границ Вселенной и, напротив,— увидеть весь мир внутри самого себя.

Борение мысли шло в Китае до тех пор, пока власть была слабой, страна раздробленной, а Учители оставались надеждой Поднебесной. Но вот минуло несколько веков — и кровавые войны, вероломство послов, жестокие казни заложников и страдания миллионов людей принесли свои плоды. Китай стал единым, хотя и не таким, каким его мечтал видеть Конфуций: на руинах шести низвергнутых царств поднялась первая Империя во главе с печально прославившим себя в истории Цинь Ши-хуаном.

Столетиями жизнь его родного царства Цинь была подчинена идее завоевания Поднебесной, и, чтобы заставить «черноголовых» лучше сражаться, нужны были награды и наказания, но отнюдь не мысли. «Опустошать головы и наполнять желудки»— вот над чем трудились предшественники будущего императора, и тут он, безусловно, шел дорогою предков. В каком-то смысле Цинь Ши-хуан создал идеально отлаженное государство. Прорезав горы и реки, соединили столицу с окраинами прекрасные прямые дороги, по осевой части которых, приподнятой над двумя другими полосами, могли передвигаться только император и его гонцы. Более миллиона человек всех сословий работали на границе, возводя Великую китайскую стену, что должна была отгородить Китай от «варварского» мира,— они гибли там без счета, так что «кости умерших не давали друг другу упасть!». Еще семьсот тысяч трудились над возведением дворца императора и его подземной гробницы, являвшей в миниатюре Небо и Землю. Творения Учителей оказались не нужны императору — они могли лишь соблазнить подданных на ненужное умствование. И вот в 213 году до н. э. особым указом владыка повелел всем подданным в месячный срок сдать гражданским или военным властям хранившиеся дома книги, «дабы собрать там их в кучу и сжечь». Исключение было сделано только для книг «практического» направления — по медицине, гаданиям, сельскому хозяйству. Высочайше повелевалось всех, осмелившихся рассуждать о древних канонах, казнить на базарной площади: «тех, кто, указуя на прошлое, станет порицать настоящее, казнить вместе со всем их родом; должностных лиц, что знали, но не донесли,— казнить точно так же».

И запылали гигантские костры хорошо просушенных бамбуковых планок, на которых писались книги — мысль и знание гибли, уступая место слепому подчинению. Разумеется, что-то осталось в специальных хранилищах, и избранные ученые получали к ним доступ; но философия по особому разрешению — уже не философия. Впрочем, немалое подозрение возбуждали у правителя и сами головы, в которых все еще гнездились гонимые идеи. Уже в следующем году среди столичных ученых - конфуцианцев было проведено по указу Цинь Ши-хуана дознание: четыреста шестьдесят человек в назидание прочим живыми закопали в землю, большинство остальных сослали на принудительные работы.

К даосам поначалу отношение было иное — очень привлекала императора их идея поисков бессмертия, поскольку неумолимое время отсчитывало всесильному властителю Поднебесной последние годы. Жизнь была полна до краев, и так не хотелось оставлять эту чашу другому — ради нее император готов был даже на исполненное гордыни смирение. «Я столь почитаю праведных, что отныне буду именовать себя просто «праведником», не говоря о себе «Мы»! — обещал он наставлявшему его даосу Лушэну. Поставив другого даоса, Сюй Фу, во главе гигантской экспедиции, насчитывавшей несколько тысяч отроков и девиц, император послал его в Восточное море, к островам блаженных, за эликсиром бессмертия; однако Сюй Фу предусмотрительно не вернулся, обосновавшись вместе со спутниками на берегах будущей Японии. Другие даосы, которых в то время было не так уж много и которые всегда тяготели к отшельничеству, бежали в горы и пустоши, не желая служить человеку, доверявшему разве что тюремщикам.

Больше всего по душе повелителю пришлось не знавшее сантиментов, туманных высоких материй и прельщавшее завидной простотой концепции «наград и наказаний» учение школы «законников». Тут владыка оказался прилежным учеником: потрясшее Поднебесную, вошедшее в мировую историю сожжение книг не было чем-то новым — оно стало лишь грандиозным повторением книжного аутодафе, некогда устроенного в масштабах его собственного царства по приказу основателя этой школы, Шан Яна. Но и законникам порой грозила опасность, ибо страшно даже благоволение деспота. Прочитав как-то творение Хань Фэй-цзы, восхищенный император воскликнул: «Мне бы, сирому, повстречаться с подобным человеком и насладиться его беседой, а после — хоть умереть!» Однако, когда Хань Фэй-цзы прибыл к его двору, врожденная подозрительность и наговоры приближенных взяли верх. И хотя в последний момент император все же отменил свой приказ о казни, оказалось поздно — отчаявшийся Хань Фэй-цзы воспользовался ядом, предусмотрительно посланным в темницу его недоброжелателем.

Читать дальше