Константин Симонов - Софья Леонидовна

Потом из группы стариков, служивших в городской управе, вышел один, на вид помоложе других, с длинной шеей, вылезавшей из черного барашкового воротника, с длинным обезьяньим лицом и тонкими синими губами.

— Бургомистр,— тихо вздохнул в ухо Маше Прилипко.

Бургомистр облизал свои синие губы, вынул из кармана шубы написанную от руки бумажку и скрипучим громким голосом прочел по ней, что Шурик был верным сыном своей родины, смелым глашатаем великого нового порядка и преданным своему делу сотрудником городской комендатуры; что он пал от предательской руки большевиков, ненавидевших его за мужественное служение идеям нового порядка, но что все, кто вместе с ним боролся и борется за эти идеи, склоняясь над его прахом, будут так же мужественно нести вперед то знамя, за победу которого он пал на посту.

Читая бумажку, бургомистр два раза оглянулся назад на стоявших среди могил в оцеплении немецких солдат и в третий раз оглянулся на них тогда, когда уже сложил бумажку, сунул ее обратно в карман и отступил на два шага от могилы.

После него говорил толстый майор из немецкой комендатуры. Русские полицейские и деятели из управы стояли по-прежнему с непокрытыми головами, а немец говорил, не снимая своей высокой, круто вздернутой надо лбом офицерской фуражки. Он говорил на таком чистом русском языке, что, если бы на нем не было военной фуражки, Маша никогда бы не подумала, что он немец.

— Это майор Бюхнер,— шепотом сказал на ухо, Маше Прилипко. Он вообще сегодня все время — и в машине, и на кладбище — говорил только шепотом.— Он, кажется, родился в России, в Петербурге.

Бюхнер сказал всего несколько слов: что он по поручению германского командования выступает здесь, чтобы отметить заслуги погибшего на боевом посту господина Прилипко, что господин Прилипко был в глазах германского командования образцом храбрости и дисциплины и что ему, Бюхнеру, поручено сказать здесь, над этим гробом, что убийцы будут найдены и покараны с такой же строгостью, как если бы они подняли руку на военнослужащего германской армии.

Пока говорил Бюхнер, который стоял к Маше спиной и лица которого она не видела, она все время смотрела на лица деятелей из городской управы. Все их лица казались ей одинаково старыми, безобразными и подлыми и сливались в одно ненавистное ей лицо. Потом, когда она вспоминала всю эту картину, ей казалось, что, заставь ее опознать этих людей, она бы их, наверное, не опознала, такими похожими друг на друга показались они ей там, на кладбище. Лишь один из всех запомнился ей, может быть, потому, что он был выше других на целую голову, а может быть, потому, что у него была большая, заметная, рыжеватая с проседью борода лопатой, как у Александра ІІІ. Это был очень высокий и большой, грузный человек с лысой головой, толстым лицом и большими старческими мешками под глазами.

—- Кто это? — шепнула на ухо Прилипко Маша, показав глазами ка человека с бородой, как у Александра III.

— Профессор Стрижевский, член управы,— шепотом ответил Прилипко, и Маша снова посмотрелана злое, угрюмое, с темными мешками лицо бородатого Стрижевского, и он почему-то показался ей в эту минуту самым ненавистным из всех остальных.

Когда Бюхнер кончил свою короткую речь, четверо русских полицейских подняли винтовки и нестройным залпом выстрелили из них в воздух. Немцы не стреляли: все-таки, что бы там ни говорил Бюхнер, в их глазах покойный был всего-навсего платным предателем.

Наступила пауза — все стояли и молчали. Бургомистр с облезлым лицом подошел сзади к Прилипко, что-то чуть слышно сказал ему и подтолкнул его в спину. Прилипко подошел к могиле, наклонился и, подняв большой комок земли с намерзшим к нему льдом, бросил его в могилу.

Потом, когда могила была засыпана доверху и в нее был воткнут не новый, деревянный, темный, наверное, снятый с какой-нибудь другой могилы крест, все толпою торопливо, словно боясь отстать друг от друга и остаться здесь, двинулись к выходу с кладбища.

— Я поеду на поминки, они будут там, в полицейском управлении, где служил Шурик,— сказал Прилипко Маше, когда они сели в машину. — Может быть, вы поедете со мною?

— Нет, спасибо,— сказала Маша,— я поеду к тете Соне, она одна.

— Хорошо. Тогда я вас завезу,— сказал Прилипко.

Полдороги они молчали, потом Прилипко вздохнул и сказал:

— Вот и похоронили Шурика,— и снова, как по дороге на кладбище, тихонько погладил Машу по руке. Маша ничего не ответила. — Страшно, правда? — сказал Прилипко.

— Да,— сказала Маша, думая о своем.

— А где Прилипко? — спросила Софья Леонидовна, когда Маша вернулась домой. Она стояла над керосинкой и заваривала чай.

— Он не приедет сюда, он поехал туда с ними,— ответила Маша.

— Ну вот и слава богу,— сказала Софья Леонидовна,— По крайней мере, не надо будет дуру из себя ломать. Много ли народу было на похоронах?

— Человек пятьдесят...

Софья Леонидовна недовольно пожевала губами: должно быть, ей показалось, что и этого слишком много.

— Никаких глупостей не сделала там? — спросила она Машу.

— По-моему, нет,— подумав, ответила Маша.— Знаешь что,— сказала она, когда старуха разлила чай, и отодвинула от себя чашку.

— Пей сначала, потом поговорим,— сказала старуха.

— Нет, я сначала хочу тебе сказать.

— Ну, что такое?

— Знаешь, я беременна, а аборта делать не буду,— сказала Маша то, о чем думала про себя всю дорогу, пока вместе с Прилипко ехала с кладбища.

— Беременна? — переспросила Софья Леонидовна и вопросительно и строго посмотрела на Машу.

— Я в последний день перед тем, как меня сюда забросили, виделась с мужем,— сказала Маша, и лицо Софьи Леонидовны сразу смягчилось.

— Значит, два месяца, — сказала она.

— Сегодня ровно два, — сказала Маша.

— То-то я начала замечать, что ты плохо есть стала,— сказала Софья Леонидовна. — Каюсь, подумала, что просто нос воротишь. Тошнит, да?

— В последние дни немножко, — сказала Маша.— Я сегодня ехала оттуда с кладбища и окончательно решила — нет, не буду делать аборта, ни за что не буду! Назло им всем пусть все так будет, как будто никакой войны, никаких немцев нет. Я бы ведь раньше ни за что не сделала и сейчас все равно не буду. У меня муж очень хороший, только...— Она остановилась, как будто еще колеблясь, говорить или не говорить дальше, хотя про себя уже знала, что, раз начав, теперь уже все до конца расскажет Софье Леонидовне.

— Говори, чего замолчала,— почувствовав ее состояние, сказала Софья Леонидовна. Маша отодвинула еще дальше от себя чашку с остывшим чаем и, далеко вытянув и сцепив перед собой на столе руки, иногда от волнения пристукивая этими сцепленными руками по столу, стала рассказывать Софье Леонидовне все, что произошло между нею и Синцовым в ту последнюю ночь их встречи. Софья Леонидовна слушала, не перебивая, иногда только устало помаргивая красными веками.