Виталий Каплан - Масть

– А что нам делать-то надлежит? – послышался с заднего ряда старческий голос, и собравшиеся с недовольством повернули головы к седенькому почтмейстеру Василию Григорьевичу. Разве ж можно перебивать брата в столь высоком градусе? Придёт пора – и до каждого доведут положенное ему.

– Вам, – добавил суровости в голос московский гость, – надлежит каждому пребывать в готовности занять тот пост, что уготован ему после нашей победы. Каждый получит сегодня пакет с тайными предписаниями, вскроет, прочитает, сожжёт – и немедленно начнёт соответствующие приготовления. Однако же есть дела сами собой разумеющиеся. К примеру вам, господин Бармицын, следует строжайше проверять всю входящую и исходящую корреспонденцию… всё, что покажется хоть сколько-нибудь сомнительным, немедленно передавать Егору Фомичу. Вам же, Егор Фомич, с сего дня и в течение месяца надлежит следить за перемещением столичных фельдъегерей, буде окажутся они в вашей губернии. Мер к задержанию не предпринимать, но доставляемые ими бумаги по возможности изучить. Только не перестарайтесь. Подчеркиваю: по возможности! Чтобы сие подозрений не вызвало. Что же до господина Веенмахера, то следует вам, как только получите мой особый приказ, артиллерийский ваш полк перевести на казарменное положение. Никаких увольнений в город! Придумайте уж сами причину. Ненадолго – от силы на пару дней. Самое же главное – начиная с двадцать пятого дня мая и до пятого июня следует вам, господа, город закрыть. Чтобы никаких путешествующих ни в Москву, ни в Санкт-Петербург! Карантин, что ли, устройте… Это всех сословий касается. В означенные сроки никто не должен покидать губернию! Если не хватит сил полиции, употребите на то солдат.

– А ну как господин Архаров про такое наше самоуправство проведает? – подал голос кто-то робкий.

– Господин Архаров, коли про то ему не писать, ничего и не проведает, – невозмутимо пояснил москвич, – ибо пребывает во дворце своём столичном. Не голубиной же почтой отправят ему донесения… Хотя и насчёт голубей, Егор Фомич, не худо бы предостеречься. Но главное в том, что коли всё получится у нас, бояться Николая Петровича вам уже не след, в кандалах он будет сидеть. Если дело сорвётся – то в кандалы всем вам, и упомянутое самоуправство окажется самой малой из ваших вин. Все меня поняли?

– Но как же… – от волнения голос полицмейстера пресёкся, – но как же быть нам с Тайной экспедицией, с графом Сухоруковым? Ужели не заметит он происходящего в городе и окрест?

– О том не тревожьтесь, – отмахнулся московский гость. – Есть кому утихомирить Ивана Саввича, не ваша то забота. Ну что, ещё вопросы есть? – и, вдоволь насладившись упругой тишиной, довершил: – Что ж, цели определены, задания розданы. За работу, братья! И да пребудет с нами мудрость трёх миров!

Глухой раскат грома был подтверждением его слов. Пламя факелов взметнулось ввысь, и на миг почудилось, будто плеснула тёплая морская волна – пускай большинство собравшихся и не бывали на море.

А пожилая дама в густой вуали, сидевшая в дальнем ряду, поджала губы. Её, конечно, никто не видел, зато она видела всех. А ещё видела, что вот так легко и просто, как мечтается москвичу, не выйдет. Что ж, на сей случай имелись у неё нужные средства.

Глава 1

Чему посвящает свой вечер потомственный дворянин после того, как чуть ли не полдня сражался с сорняками на огороде? Правильно, улёгся на софе и читает в лучах заходящего солнца книгу. То самое, рекомендованное некогда Костей «Деревенское зеркало», сочинение господина Болотова. Там помещик с неслучайной фамилией Правдин беседует со своими тёмными, невежественными крестьянами и направляет их на стезю просвещения, обличает глупые суеверия вроде домовых, леших, ведьм, упырей. Крестьяне проникаются.

– Вот же неуёмная фантазия у человека, – пожаловался я Алёшке. – Начитался французских философов и одним махом объявил вздором то, что люди испокон веку знали. Это как же надо уверовать в Просвещение, чтобы поперёк правды жизни переть?

– А он, может, из ваших, из Светлых, может, он полагает, что незачем людям про низших Иных знать, – отозвался Алёшка. Он сидел на полу и что-то сооружал из мелких дощечек. Какое-то приспособление для улья – помимо всего прочего он и пчеловодством вздумал заняться.

Его хозяйственный порыв и раньше-то был неуёмным, а с весны начал уже пугать. «А жить на что будем? – сурово внушал он в ответ на моё недоумение. – Из Экспедиции Иван Саввич тебя в любой момент может выставить, и прощай жалованье. На что ему платить деньгу бывшему Тёмному? А из Чернополья оброк только под зиму привезут… и сам же говорил, не оброк, а смех один. На службу какую иную наниматься ты не хочешь, всё бы тебе, Андрей Галактионович, кверху пузом валяться. Я-то, положим, могу примкнуть к мужикам, что плотничают у нас в Горской слободе, но разве ж той платы хватит? Особенно если жить, как мы живём, книжки из столицы выписывать, мясо трескать… мальвазию в трактирах заказывать… Вот потому и надо себя обеспечить, если не во всём, то во многом».

Слова мои, что мы, Иные, без куска хлеба уж точно не останемся, не брал он в толк. «Ну и сколько у нас той магии теперь? Меру нам обоим их сиятельства определили жалкую, нищенскую. Вы ж к Виктории Евгеньевне в Дозор не пошли, побрезговали. Ну и она вам обрезала допустимый предел по самое не балуйся. Равно как и мне ваш дражайший дядюшка. Учись, сказал, жить в скудости!»

Так оно и было. После того, как в январе вернулись мы в Тверь, столько закрутилось всего… Не столь ужасно, как воображал я дорогой, – ни граф, ни графиня нас ни в чём не обвинили, повесть о приключениях наших выслушали со всем вниманием, послание Отшельника изучили, разбирая побуквенно, а вот после начались неприятности. После – это когда и я отказался служить в Ночном Дозоре, и Алёшка в Дневном. Сперва у нас отобрали выданные в белозерскую экспедицию артефакты – дескать, казённое имущество следует сдать. Затем последовал удар по Алёшке – Виктория Евгеньевна объявила ему, что более учиться в журавинской школе ему не подобает: лично она бы и не против, но большинство Светлых не поймёт, с какой стати в их среде должен пребывать Тёмный. Ну да, не виноват он, Алексей, что переменили ему масть, но слишком уж опасно Тёмного рядом со Светлыми держать. Для него же, Алёши, и опасно – не ровен час, кто-то из молодых да горячих возмутится, устроит ссору из пустяка, вызовет на поединок…

Хуже всего получилось с Костей – тот прямо разрывался между Алёшкой и графиней. Занятия с учеником ему велено было прекратить – где это видано, чтобы Светлый Тёмного в магии натаскивал? Вот и прекратил. Да и забегал он к нам теперь изредка, ненадолго, отговаривался множеством работы в Журавино. И можно было даже не смотреть на цветок его души – достаточно лица и голоса, чтобы видеть, что и стыдно ему, и досадно, и в смятении он, не знает, как теперь себя с нами обоими правильно держать. Я-то теперь с ним одной масти, а всё равно смотрел он на меня как на Тёмного и о журавинских делах в моём присутствии не распространялся. Алёшки же, чудилось мне, слегка побаивался – точно весёлого котёнка, внезапно выросшего в здоровенную рысь. Что, если жажда крови прорежется?