Неизвестно - Мальцев Ю. Промежуточная литература

Интересно посмотреть, как эти писатели сами понимают традиции реализма. Можаев, например, говорит о «глубине идей и жизненной достоверности» произведений этих новых реалистов, к числу которых принадлежит и он сам, говорит о «достоверном, бес­компромиссном изображении действительности» и «высшей гражданственности». И тут же дает пример этой гражданственности, дважды подобострастно помянув в своей статье «вдохновенную» книгу това­рища Брежнева. Далее он разъясняет, как он понимает «глубину идей». Писатели эти, говорит он, «поднима­ют вопросы поистине общегосударственного значе­ния». Вот как! — насторожится читатель. Быть мо­жет, они поднимают вопрос о свободе печати, или о свободе создания политических партий, или о незави­симости профсоюзов от правящей партии? Нет, успо­каивает нас Можаев, это такие вопросы, как «разум­ное размещение промышленных предприятий, целесо­образность строительства гидростанций», «как вопрос пойменных земель» и т. д. Никогда еще сооружение нового курятника не объявлялось задачей литературы.

Продолжая расписывать достоинства этой реалис­тической литературы, Можаев говорит, что «она ста­вила под сомнение существование целых государст­венных институтов». Быть может, КГБ? Или цензу­ры? Или закрытых психбольниц? Или закрытых же магазинов-«распределителей»? Нет, оказывается — машинно-тракторных станций!

И, заканчивая дифирамб новым реалистам, Можа­ев заключает: «писатели эти проявили себя как истин­ные помощники партии». Служение какой бы то ни было политической партии вообще не делает чести писателю, служение же партии, которая повинна в чудовищных преступлениях перед собственным наро­дом, может вызвать лишь отвращение. Вполне воз­можно, что слова эти — не что иное, как тактический прием. Но в этом случае они, пожалуй, еще более от­вратительны. Говорить прямо противоположное тому, что думаешь, и поклоняться тому, что презираешь, — это падение, ниже которого для писателя уже ничего и быть не может.

О глубоких идеях, важных проблемах и граждан­ском долге постоянно упоминают и другие промежу­точные, показывая тем, что память о настоящих тра­дициях реализма им все же не дает покоя. Очень зага­дочно говорит об этом Абрамов: «Я мечтаю пораз­мыслить о судьбах страны, о сути глубочайших исто­рических процессов». Загадочно, потому что остается неясным, что же помешало ему осуществить это его мечтание.

Наиболее ясно видна ограниченность этой литера­туры, пожалуй, как раз в тех произведениях, которые еще в «либеральный» период наделали шума своей необычайной смелостью и правдивостью. Повесть Можаева «Живой» («Из жизни Федора Кузькина») совершенно повергала читателей своей безумной отва­гой. Начинается повесть поистине взрывной фразой: «Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе «Жи­вым», пришлось уйти из колхоза на Фролов день». Здесь что ни слово, то бомба. Крестьянин уходит са­мовольно из советского колхоза, и не на первое мая или женский день, а на православный, искоренявшийся огнем и железом Фролов день. Тут сразу же сталки­ваются в лобовую два антагонистичных строя жизни. Но на этой первой фразе вся смелость и заканчивается. Не решился Можаев показать нам, что на самом деле случается с человеком, который осмеливается восстать против колхозного рабства. Все дело здесь, оказыва­ется, в том, что в колхозе, где был Кузькин, председа­тель плохой, а в соседнем — хороший. Кузькин пере­ходит к другому, доброму барину — Пете Долгому, и этим весь конфликт разрешается ко всеобщему удо­вольствию. Во время столкновения Кузькина с предсе­дателем колхоза обкомовское начальство становится на сторону взбунтовавшегося колхозника. Ответствен­ный обкомовец в присутствии других колхозников отчитывает нерадивого председателя за Кузькина и обещает ему «штаны спустить». Если предположить на минутку, что такая неправдоподобная сцена дейст­вительно имела бы место, то после этого самому об­комовцу немедленно спустили бы штаны «за дискре­дитацию советского руководства в глазах народа».Этот же сердобольный ответственный обкомовский товарищ, едва получил жалобу от Кузькина, не пере­слал ее тут же самому обжалованному, как это заведе­но, а не поленился сам, забросив все свои важные об­щеобластные дела, приехать в далекую деревню к Кузькину, чтоб посмотреть, как живется этому бед­ному колхознику, и даже лично, в дорогом и новень­ком своем костюме, слазить в подпол. Кузькину не только разрешают уйти из колхоза, но еще и помо­гают найти работу на стороне. Показательный суд над Кузькиным в колхозном клубе выносит оправда­тельный приговор (это заранее-то отрепетированный, показательный, то есть устраиваемый для всеобщего устрашения и назидания?!) и т. д. Все это нагромож­дение фальши и неправды совершенно затмевает те правдивые детали жуткого колхозного бытия, которые автору удалось вкропить там и сям в свое повествова­ние. Ложка дегтя бочку меда портит. А тут и не лож­ка, а целые пуды дегтя, меда же — скупые ложечки. И когда вспоминаешь весь тот ажиотаж, который творился вокруг запрещения спектакля, поставленного по этой «смелой» повести в смелом и прогрессивном московском театре, то поневоле приходит на ум мысль, что вся эта шумиха вокруг пьесы была специально инсценирована властями, чтобы создать видимость идейной борьбы, дискуссий и отвлечь внимание публи­ки от подлинного обсуждения этих самых проблем.

Не менее смелой прослыла и повесть Федора Абрамова «Вокруг да около». Вся смелость состоит в том, что председатель колхоза решил «ярем барщи­ны» заменить (нет, даже не «оброком легким»), а бар­щиной же, но более умеренной. Целых 30% от ско­шенного ими сена председатель обещает отдать крестья­нам. Подумать только, какая смелость! Подобной же рационализацией барщины восхищается и Можаев в рассказе «В Солдатове у Лозового». Он приходит в умиление оттого, что крестьяне не воруют ими же

самими посеянный хлеб. «Сытый колхозник не унесет зерно в кармане». И чудо это происходит от того, что председатель колхоза внимательно читает газету «Правда» и там ищет ответов на все вопросы. Зарож­дается в уме подозрение: да уж не издеваются ли они над цензурой таким образом? Но нет, все это на пол­ном серьёзе. Слишком скучно, старательно и уныло:

Но даже такая оригинальная мысль — упорядо­чить барщину — оказывается слишком смелой для советской печати. Абрамову приходится оборвать свое повествование в самом интересном месте: в момент, когда приезжает райкомовское начальство в колхоз к реформатору. Якобы модернистский прием — кон­чить многоточием без развязки. Такой же модернист­ский «суспанс» мы находим и в конце романа «Пути- перепутья»: колхозники пишут коллективное письмо в защиту арестованного председателя колхоза, а что дальше — якобы не известно. Но никакой интригую­щей неизвестности тут нет. Советская система дей­ствует с беспощадной неуклонностью раз заведенного механизма. И автору, и всем нам известно, что ждет либерального председателя колхоза, и авторов «кол­лектива», и арестованного. Просто Абрамову не хватило смелости показать нам это, да никто бы емуѵ и не позволил это сделать.