Марина Палей - Дань саламандре

Когда она делает шаг по направлению ко мне, я, задрав голову, уже любуюсь гроздью шишек – банановых по форме и золотых по содержанию. Они венчают маковку ели, высокой и стройной, словно манекенщица. Гроздья шишек похожи на длинные бальные серьги этой зеленоглазой красавицы; они сверкают новенькой золотой чешуёй – они искрятся в лучах выглянувшего солнца... (Такие штуки лучше всего разглядывать, конечно, долго-долго, привольно... Лежа-полеживая себе в голубых снегах, блаженно раскинувши все усталые свои конечности – сколько их там...)

Что тут происходит? – спрашивает она как-то неожиданно сипло. А где хворост? – спрашиваю я. Там... досадливый жест. Становится тихо. И словно бы теплеет: в мягкой тишине отчетливо слышится нервная дробь капель по ещё плотному снегу – мелкая дробь, доводящая его поверхность до ноздреватой фактуры сыра. Что это, а?! – она испуганно кивает на а-ля-фуршетные пни.

Низко пролетает сорока – яркая, нарядная, во всём классическом, черно-белом, – на концерт? на конференцию? на вернисаж? К моим ногам, несколько раз крутанувшись, ложится перо. К счастью, комментирую я – и вдеваю этот элегантный аксессуар в петлю девочкиной серой шубейки. Сегодня, что ли, день рождения? девочка смотрит на пень по-прежнему ошалело. У кого?! Ага, хохочу я (наши-то с ней дни рождения уже прошли), у китайского императора!.. Какое сегодня число? – она взыскательно сдвигает беличьи свои бровки. Вечность , неоригинально выпендриваюсь я. Да что тут, блин, происходит?! – кричит она так громко, что ей вторят потревоженные вороны. Жизнь, развожу я руками. Дескать, жизнь происходит – что мы можем поделать? И добавляю: давай, что ли, коньячку, а?

Ты сумасшедшая, молвит она с редкой для себя убежденностью.

Но сначала мы доходим до кучи хвороста. Делим ее пополам. И вместе подтаскиваем, с небольшими потерями, к ресторанным пням. Прежде чем поджечь ветки, я быстро сдуваю снежную пудру с хрупких яств... И, едва приступив к хворосту, слышу ее звонкий крик: белка, белка!!! Мгновенно повернувшись к пням, я вижу белку, серой тенью взмывающую на ближнюю сосну – а затем вижу также, что горка орехов в вазочке на «сладком» столе приобрела более равнинный вид. Урррра! – ору я. Сама не зная почему.

После первой же рюмочки убежденность девочки в моем сумасшествии, кажется, несколько ослабевает. Уплетает она, по правде сказать, за обе щеки. Наверное, поэтому комплименты не произносит: рот-то всего один. Что ж: лучшая награда режиссеру – долгая тишина после упавшего занавеса.

Отведав под конец трапезы моего фирменного крюшона, девочка меняет свое мнение. Перемена выражается также и в том, что эта Снегурочка берется прыгать через догорающий костер – раз! – загорается шарф – и, за мгновение до мысли (девочка уйдет облачком!), я резко отбрасываю пылающий вихрь в сугроб...

У меня, кстати, и кофеёк есть в небольшом термосе. И птифуры из того же «Норда». Так, чередуя хмельную трезвость и трезво осознанное опьянение, мы вплываем в сизые сумерки. Скатерти-самобранки, пустея, не теряют своих сказочных свойств – они просто превращаются в два ковра-самолета. Полетим вместе.

Золотая свеча была еще дома вставлена мной в прозрачную круглую вазочку. На дно вазочки, изображая этим золотой песок Лукоморья, я насыпала толстый слой шершавого, приятно шуршащего золотого пшена – и свечу в нем укрепила. Возле самой свечи, придирчиво подбирая надлежащую деталь дизайна, я приладила две махонькие золотые луковки – и ракушку цвета молочного шоколада. О, в целом это вышло очень красиво! Я перевязала вазу, по ее горлышку, узкой сиреневой лентой, которая (ноу-хау) мелко-мелко, словно гиацинт, кучерявилась своими нежными кончиками.

И вот я запаливаю свечу.

Включается тьма. Синий вечер, без перехода, обращается в черную, с блестками, ночь. Наши объединенные ковры-самолеты – вот единственный островок света во всей вселенной... Как на море-окияне... как на острове Буяне... две колдуньи... пьяных-пьяных, кочегарят черный лес... На ковре на самолете... ох! по прихоти-охоте... на бухом автопилоте... воспаряют до небес...

На случай ночи у меня припасено еще кое-что. Вот девочка ретируется за ближайшие кусты (откуда слышится робкий, затем многострунно набирающий мощь и снова стихающий золотоструйный звук), я быстро-быстро расставляю, одну за другой, десятка два маленьких свечек – длинной-длинной извилистой линией – и быстро их возжигаю. Когда девочка, на ходу застегивая брючки, выходит из зарослей (вот так и распознают российских шпионов, мой комментарий), я велю ей следовать этому пунктирному указателю. Всё еще плохо соображая, простодушно икая и покачиваясь, она, следуя пылающим знакам, добредает до маленькой пещеры. Ее образуют корни сосны и толстенная снеговая попона. Пещера изнутри тоже освещена свечой...

Там, под снегом (как смешно девочка влезает в пещеру! как елозит при этом задком и коленями!), ее ждет подарок. О, как красиво это сказочное жилище! Я видела его чуть раньше – ведь мной же оно и было обнаружено. Правда, сейчас мне места там нет. Но зато я вижу контуры девочки, свернувшейся эмбрионом. Свеча нежно, словно бы артериально, просвечивает сквозь толстую кожуру снега уютным и мягким светом.

...В моем детстве, у моих нелепых сородичей, к которым, субботними вечерами, родители приводили меня мыться в ванной , был именно такой светильник: Снежный Терем. Сородичи, бедолаги, конечно, не знали, что я раз и навсегда простила им их тупость, скудоумье, обжорство – равно как и все их три «у» – уродство, убожество, упыреподобность – благодаря именно этой индульгенции.

Снежный Терем был сделан из мрамора. Кое-где, если присмотреться, по нему проходили нежные сероватые прожилки. Такой царственный и вместе с тем уютный, такой величественный и нездешний, такой сладостно-тяжёлый: потихоньку снимаешь его с комода и ублажаешь им душу – в то время, когда моя гиппопотамоподобная родня рычит, рыгает и рыгочет на провонявшей канализацией коммунальной кухне...

И вот пещера в зимнем лесу Ингерманландии оказалась похожей именно на тот светильник. А мне всегда хотелось там, внутри того светильника, жить...

Вот я с девочкой живу внутри снежной пещеры. Мы вдвоем, вместе – пока жив огонь. Потом огонь гаснет... и мы медленно-медленно замерзаем в объятьях друг друга, сроднившись (!) своими льдами до лучших времен ... Но, прежде чем умереть, засыпаем – в тепле, счастье, любви...

Ах, вряд ли эта пещера вместила бы нас обеих. Но разве дело в пещере? Пещеру-то найти можно... Но как найти второго , кто разделит с тобой счастье побега?.. Как бесстыдно завидую я Генриху фон Клейсту! «Мы лежим мертвые на Потсдамской дороге...» О!..

А какой там под снегом был для нее приготовлен подарок? Какой-то там ждал ее к тому же подарочек, да. Уже не помню какой. Так ли это важно?