Владимир Внук - “Nomen mysticum” («Имя тайное»)

А над Речью Посполитой сгущались тучи: войска Великого Княжества Литовского терпели одно за другим поражение от московских воевод, войска московитов взяли Менск, Ковно, Городно, а российский царь Алексей Михайлович, заняв столицу Великого Княжества Вильну, объявил себя Царём и Государем Всея Великая, Малая, Белая Руси, Великим Князем Литовским. Из-за династических распрей между двоюродными братьями, польским королём Яном Казимиром и шведским королём Карлом Густавом, Швеция объявила войну Речи Посполитой, и вскоре синие знамёна с тремя золотыми коронами взметнулись над Гнезно и Плоцком, Люблином и Сандомиром, Варшавой и Краковом.

В который раз Речь Посполита раскололась – возникли шляхтецкие конфедерации, отстаивающие интересы магнатов. Шляхтецкая группировка во главе с Янушем Радзивиллом стояла за то, чтобы признать власть Карла Густава, Павел Ян Сапега и Михаил Казимир Пац оставались верны Яну Казимиру, а Винсент Гонсевский всё больше склонялся к мысли о том, что прочный мир между Великим Княжеством Литовским и Великим Княжеством Московским возможен только на основе личной унии под скипетром Государя Всея Руси, и вступил в тайные переговоры с Москвой. Вся корреспонденция польного гетмана проходила через Славуту. Гонсевский заручился поддержкой со стороны королевы Луизы Марии Гонзаго, предложившей в качестве преемника Яна Казимира царевича Алексея Алексеевича с условием, что того женят племяннице Яна Казимира, дочери Филиппа Вильгельма Нейбургского. Вскоре переговоры перешли в открытую фазу: в Кайданово приехал боярин Артамон Матвеев, а Гонсевский получил поддержку сейма и был избран депутатом для заключения трактата с русским царём. Вскоре в Вильне был подписан договор, по которому Речь Посполита соглашалась на элекцию царя уже на ближайшем вальном сейме но при условии, что коронация Алексея Михайловича произойдёт только после смерти Яна Казимира.

Однако этим планам так и не удалось реализоваться: получив свободу рук на востоке, польские войска смогли вытеснить шведов, затем умер Богдан Хмельницкий, передавший булаву слабому душой и разумом сыну Юрию, а сместивший Юрия Иван Выговский заключил унию с Речью Посполитой. Это позволило радным панам отказаться от достигнутых договорённостей: под предлогом, что королём Польши может быть только католик, а царь московитов является схизматиком, магнаты разорвали прежние договорённости. Российские войска вновь возобновили военные действия – под Вильно хоругви Гонсевского потерпели страшное поражение от войск князя Долгорукого. В этой битве польный гетман литовский и его писарь попали в плен. Вначале они были перевезены в Смоленск, затем в Москву, где провели четыре года. В Москве именитые пленники пользовались относительной свободой, благодаря чему Гонсевский не перестал плести интриги, обещая российскому государю поддержку при избрании на престол Литвы. Славута же отошёл от дел – случай свёл его с Татьяной, стрелецкой сиротой, воспитывающейся у дальнего родственника. У неё не было яркой красоты Изабеллы, не было серебряного смеха, не было лучезарной улыбки – наоборот, возможно, неказистее, смиреннее и безответнее существа не было на земле. Но сострадание, бросившее семя в душу Славуты, породило чувство, заставившее его забыть об Изабелле. И так как приёмная семья Татьяны желала побыстрее избавиться от лишнего рта, Славуте не составило большого труда добиться согласия на венчание.

Кастелян закрыл глаза и вспомнил кривую улочку в Напрудной слободе, небольшую покосившуюся избушку, в которой несколько лет никто не жил, купленную им за полтора рубля, старый колодец с журавлём, раскидистые яблони. А затем, заслонив всё это, перед глазами встало обрамлённое иссиня-чёрными волосами лицо жены. И не было для него прекраснее облика, эти большие печальные глаза, нос с небольшой горбинкой, полные, чуть потрескавшиеся губы.

Но семейное счастье длилось всего два года – до того часа, когда моровое поветрие унесло Татьяну в могилу, и Славута остался один в чужом и враждебном городе. Так как между Речью Посполитой и Русским Государством к этому времени было подписано перемирие, Славута, не раздумывая, вернулся в Литву…

На башне раздался бой часов, вернувший кастеляна в настоящее время. Славута спрятал чернильный прибор в шкаф, закрыв его на ключ. Однако уходить не хотелось – библиотека словно невидимыми узами удерживала кастеляна внутри себя. Кастелян прошёл вдоль гигантских резных шкафов, затем открыл дверцу и наугад вынул книгу – на тёмном кожаном переплёте блестела тиснёная надпись: “О jednośći kośtiola Boźego pod jednym pasterźem i o grźeckem od tei jednośći odstapieniu”.[6] Славута открыл фолиант в месте, заложенной красной бархатной закладкой и прочитал: «…и не было ещё на свете и не будет ни одной академии, коллегии, где бы теология, философия и другие освобождённые науки другими языками изучались и понимались. Со славянским языком нельзя сделаться учёным. На этом языке нет ни грамматики, ни риторики, да и не может быть. Именно из-за славянского языка у православных нет иных школ, кроме начальных, для обучения грамоте. Отсюда общее невежество и заблуждение».

На полях напротив фразы чернела аккуратная маргиналия “SIC!” [7].

Славута раздражённо захлопнул книгу. Чья рука водила пером, оставляя на бумаге короткое латинское слово, исполненное непомерной гордыни, холодного цинизма и откровенного презрения к его земле, его языку, его народу?

Кастелян огляделся вокруг. Стройными рядами стояли сочинения на латыни, польском, немецком, испанском, итальянском – но нигде не было сочинений на русском языке. Лишь в дальнем углу, где стояли самые старинные книги, хранились творения рук Франциска Скорины, Ивана Фёдорова, Симона Будного… Славута открыл резную дверцу и взял одну из книг – поднялась и осела пыль, с тихим хрустом открылись листы…

«Дана есть книга, рекомая Иудифь, с помощью Бога в Троице единого, и Матери Его Пречистой Девы Марии, людям посполитым русского языка и пожитка, по велению, делу и выкладу учёного мужа в лекарских науках доктора Франциска Скорины из славного града Полоцка, в великом месте Пражском, лета по нарождению нашего Спасителя тысяча пятьсот и девятого на десять месяца февраля дня девятого…».

Кастелян бережно перелистал книгу – в середине находился пожелтевший лист бумаги, исписанный коричневыми, выгоревшими от времени чернилами. Славута вынул лист, после чего поставил книгу обратно на полку, забрал рукопись, запер библиотеку и направился в свои комнаты, расположенные на втором уровне, прямо под покоями княгини.

Здесь не было той ненужной роскоши, которая буквально заполняла верхние покои. Неровный каменный пол устилал истёртый турецкий ковёр с причудливым красно-жёлтым орнаментом. У небольшого окна был установлен широкий дубовый стол, рядом стояло кресло, покрытое медвежьей шкурой. Рядом стояла широкая лавка, покрытая овечьим тулупом, нередко служившая кастеляну постелью. У изголовья находилась печь, облицованная бело-голубыми изразцами. На стене над лавкой были развешаны ятаганы, длинноствольные пистоли, фузии – свидетели былой славы постоянно напоминали кастеляну о годах его молодости, о близких людях, растворившихся в мире, а иных – ушедших навсегда.