Феликс Максимов - Духов день

У всякого верного запястья перевязаны были платками, заскорузлыми от сукровицы, как бабки конские бинтуют от засеки.

Странно пропитала кровь бинты - крестом.

Поймал Бог взгляд Кавалера, предупредил вопрос:

- А это братцы себе меточку навечную делают. Наточат лезвие косы и крестообразно рассекают пясти, а потом в рану вкладывают крестильные крестики, чтобы врастали они в живое мясо для мученьица. Видишь - у кого запястные платы чистые, те уже кресты свои переболели. Бабоньки быстрей кресты перебаливают, бабий грех - курям на смех, какие у них грехи, сам посуди. Они же - бабы...

Кавалер себя вспомнил, усмехнулся, отстраняясь от Бога:

- Зря только изуверствуете. Крест не мясной, а небесный носить велено.

- Посрамил! Не по годам умен - обрадовался Кондрат, облизнул сухие губы сухим языком - Вот было дело - старые люди двоеперстием крестились. Стал Никон, закрестилось стадо тройной щепотью. Знаешь сказку? В преисподнем аду особый бес поставлен. Зовут Кикой. В кукише живет. Кто тремя перстями обмахнется в церкви, тот Кику сотворит и ему поклонится.

- Знаю я твою сказку. Мне бабка-покойница говорила. Как первый снег ляжет, выводила на двор, сложит три перста и в снег тыкает, и спрашивает: "Ну-ка, отвечай, кто такие следы оставляет?" А я маленький, в шубке беленькой, ничего не смыслю, смеюсь, смотрю на следы - тройчатки на снежке пушистом и в ладоши хлопаю: " Котик! Так котик ходит! Еще покажи котика". А бабка меня - хлесть перстнем по скуле наотмашь и за волосы таскает. Я кричу криком, а бабка стоит, узелки на лестовке староверской перебирает и учит: "Не котик, а Диавол. Не крестись тремя, Диавола не тешь"

Иной раз и выпороть велит, чтобы запомнил. Нравная она была, бабушка. Да я плакал, не понимал, кого мне запоминать под розгами, Господа али Диавола...

- И правильно,- задумчиво согласился Бог - Не крестись.

На кресте меня повесили и замучили. Думаешь, мне по сердцу смертная память? Ради того ли я смертью смерть попрал, чтобы мне всякий день мою виселицу поминали?

Я радости любил, глиняных птиц оживлял, на пиру воду в вино превращал для веселия, и детей исцелял и просил их первыми к себе допускать. А вы меня обратно под бич, на крест, в гроб. Да еще и во славу мою - дитя по скуле да под розги. Тьфу... Вот оно изуверство истинное.

Кавалер вскинулся, аж скамья зашаталась:

- Ну, ты ври, да знай меру... Какой ты к ляду Бог...

- Не ты первый, сынок, брешешь. И позаливистей тебя кобелей слыхал - усмехнулся Кондрат - засиделись мы, пойдем, что ли пасеку покажу, а там если захочешь, то и на молебствие оставайся.

- Чего я не видал? Мне с вами молиться гнусно....

- Дурак. Ничего ты не видел, как чушка, рылом в глину зарылся, звезд не видит. Молиться нигде не зазорно. Расплодили, понимаешь, богов, в небесах тесно - бог такой, бог сякой, бог разэтакий. Раз пристал ко мне один французишко, въелся, пуще древоточца, заладил: нет бога, нет бога. А я ему - так точно, нету, мил человек. Я всемогущий. Моя воля - хочу я "бох", хочу в - пизде мох. Ну, вас совсем. Лучше отгадай загадку: "Живет не девка, не баба, не солдатка, не вдова и не мужняя жена; мужа у ней нет, а детей много....".

- Богородица... - не подумав, бухнул Кавалер

- Пчела, - возразил Кондратий, поманил в садовую гущу, пошел впереди, неся в охапке московские иконы. Повел к наибольшему улью, в виде семиглавого православного храма, укрепил в божнице икону Зосимы и Савватия, приговаривал дурманным голосом:

- У нас не пасека, а Пасха, у нас завсегда весело... Этот улей зову я Зосимою, он из всех наибольший и старейший. Видишь, как роятся божьи работницы-разбойницы над росистыми лугами. Был день, Зосима и Савватий после трудов, уснули на беломорских камнях и явился им Спас в синеве и Богородица в полумесяце, повели их спящие души в земли идольские в земли райские, там поили-кормили, радовали.

Сам Гавриил архангел, темноглазый, смеясь, подносил им потиры со сладостью.

И сказал Зосима, промокнув губы:

- Сладко питье на небеси, вот бы нам на земле такое, а то все горько, да пресно.

Сама Богородица строго спросила:

- Отделишь ли сладость от болести?

Похвалялись Зосима и Савватий, что отделят сладость от болести.

Подала мати Богородица вересковый мешок Гавриилу в чистые руки, приказала:

- Проводи гостей, принеси мой подарок на Русь.

Сердито гудела в мешке пчелиная сила.

А угодники хмельные слушали пчелиные песни, шли с неба на землю и улыбались. С верхушки сосны вытряхнул босой архангел вересковый мешок и засмеялся по-женски, с лукавством, будто дождь грибной сквозь солнце пролился.

И зажалили пчелы угодников, завопили угодники: Нет мочи! Вот она болесть! Где же сладость?

Сжалился Гавриил и научил:

- Возьмите колоду долбленую, постройте улей- церковь, крестите его, как младенца, женским именем. Внутренность улья будет образом утробы Богородичной.

Дождитесь полного цветения и раннюю сладость понесут пчелы в утробу Её.

Так и стало. Напились медку - познали сладость, понатопили свечей - озарились храмы и обрушились, познали болесть. От огня пчелки повелись, от молоньи Илии, если где пожар вспыхнет, хорошо заливать святой водой с медом - одной пригоршни хватит, чтоб горящую слободу затушить.

Пчелки только раз ударить могут - как выпадет жало, тут им и смерть приходит. Тоже нам знамение. Есть у нас такое моление - сорок дней нужно пить только воду с серебра и не видеть людей и молиться о смерти своего лютого врага. Истово молиться, чтоб он обнищал, чтоб женка его заблудила и сгнила похабной болезнью, чтоб дитя его в корчах чумных подыхало, медленно, чтобы понял за что муку принимает, а потом бы и сам в петлю полез. Ни дна вражине ни покрышки, ни спасения, ни воскресения...

- Страшно... - отступил Кавалер от Кондрата - за своих врагов надо молиться, а не против.

- Страшно - эхом отозвался Селиванов, спокойно расставлял он иконы на главицы, семеня от улья к улью. - Очень страшно. Только я такой закон установил: сорок дней можешь молиться богу, чтобы враг твой издох. А на сорок первый день либо сам сдохнешь, либо враг. Все, как я решу. Веришь, как поставил я такой уговор, никто против врагов своих не молится, только во здравие. Самим помирать не охота.

Ай, как гудят работницы мои, как поют, то не пчелочки поют, то Гаврил-архангел, на коне катает, по лугам летает, во трубу трубит.

У пчелок мы нашим распевам учимся... Красиво поем, так, что разум запеваем, три-четыре песни пропоешь и уже летишь в беспамятство, ни совести, ни боли, ни тоски, одна сладость. Хочешь, и тебя научим. Не пожалеешь.

Пчелы наши - звездочки частые, снеги белые, капли дождя, искры костра, песок морской, слезы детские, добрых людей сближают, а злых жалят. Братство наше все малости перед тобой. На, бери, сколько сможешь унести...