Саймон Лелич - Разрыв

В общем, он меня убедил, однако мне все же было как-то не по себе.

Вы полагаете, это разумно? — спрашиваю я. Как ни крути, вы носите с собой пистолет. А ведь мы с вами находимся в школе.

Он пожимает плечами.

Я говорю, нет, серьезно, Сэмюэл. Я действительно думаю, что вам следует быть поосторожнее. Родители, директор, ученики, Господи Боже ты мой… Вы только представьте, что они могут подумать.

И Сэмюэл улыбается, и вот эта улыбка мне уже совсем не нравится. Но она была как короткий проблеск света, искра, которая вспыхивает и гаснет и после этого ты не можешь сказать, а была ли искра-то. Может быть, вы и правы, говорит Сэмюэл. Может быть, и правы.

Рад, что вы так думаете, отвечаю я, потому что мне действительно кажется… Но тут раздается звонок и все встают, потому что это последний перед ленчем двойной урок. И разговор наш прерывается.

Это было в среду, то есть ровно за неделю. И после этого я стал довольно внимательно наблюдать за ним. Во всяком случае, настолько внимательно, насколько мог. Что было непросто, поскольку классы наши находились в разных концах школы, а в учительской мы оба старались подолгу не задерживаться. У каждого из нас имелась на то своя причина. Сэмюэл был человеком довольно одиноким, да и я, как мне представляется, такой же. Однако я тешу себя мыслью о том, что мне и собственного общества хватает. Естественно, и мне выпадают мгновения, когда я изнываю по людской компании, и приходятся они обычно на такое время, когда никакой компании днем с огнем не сыскать. Как это называется — закон Мёрфи? Так или иначе, когда я прихожу в учительскую, то обычно слышу в ней голоса взрослых людей. А после того, как ты провел целый день среди пронзительно вопящих детишек, даже Ти-Джей со всеми его недостатками как-то, знаете ли, успокаивает. Но Сэмюэл — ему его собственного общества никогда не хватало. Не сочтите это зазнайством, инспектор, но я всегда видел в себе что-то вроде духовного барометра нашей школы. Естественно, это не было ролью, которую я сам для себя избрал, скорее, продолжением моей преподавательской специализации. Хотя и это неверно. Просто мне интересны люди. Вот и все. Можете назвать меня любителем лезть в чужие дела. Мне нравится выяснять, как люди справляются с тем, что с ними происходит. Справляются внутри себя. Что ими движет. Что подрывает их силы. Великого мастерства тут не требуется. Нужно просто больше слушать, чем говорить. Вот вы, инспектор, слушать, похоже, умеете и потому, уверен, хорошо понимаете, что я имею в виду. А с Сэмюэлом все было ясно с самого начала. Не то, разумеется, что он сделает. Господи. Как может человек с уравновешенной психикой ожидать подобного от кого бы то ни было? Нет, очевидным было скорее то, что он неблагополучен. Опечален, вот верное слово. Опечален, одинок и никак не может выбраться из колеи, в которую загнала его жизнь.

И стало быть, уязвим. Очень уязвим. А, как вы, наверное, знаете, время он тогда переживал трудное. Но, хотя пистолет меня и встревожил, я, даже увидев его, не проникся уверенностью в том, что Сэмюэл и впрямь собирается воспользоваться им. Вы хотите спросить, почему же тогда он носил пистолет с собой, не так ли? До выстрелов я, чтобы объяснить это, просто повторил бы вам его историю. Я верил ему, главным образом потому, что хотел верить. Хотя насчет того, что пистолет неисправен, он определенно солгал. Может, когда он нажимал на спусковой крючок, пистолет просто стоял на предохранителе, оттого крючок и не двигался. Пистолеты ведь так устроены? Я в этом мало что понимаю. Впрочем, детям Сэмюэл его не показал. Мне это известно, потому что я расспросил — аккуратно, разумеется, — одного из наших общих учеников, Алекса Миллса, когда тот помогал мне прибираться после урока в классе. И услышав его ответ, я испытал облегчение. Решил, что Сэмюэл образумился, тем все и кончилось. Мне и в голову не пришло, что он вовсе не собирался показывать пистолет своим ученикам.

Так почему же он его носил? Могу сказать вам, что я об этом думаю. Вы ведь о выходках Ти-Джея слышали, так? О детях, о том, как они с ним обращались. И слышали, полагаю, о самом главном, о футбольном матче. Они сломали ему ногу, инспектор. Намеренно. О, я знаю, знаю, они уверяли, что это был несчастный случай, и директор поверил им, однако он был единственным, наверное, в школе человеком, который им поверил. Если он и вправду поверил. Но можете вы себе такое представить? Эти бандиты несколько месяцев травили Сэмюэла, и какое-то время ему, наверное, удавалось уверять себя, что все это безвредно — тяжело, но физически безвредно, — и тут они ломают ему берцовую кость.

Вы когда-нибудь ломали ногу, инспектор?

Ну, может быть, кость какую-нибудь? Руку?

Ладно, а я ломал и могу вам сказать, это больно. Мучительно больно. Я не очень хорошо справляюсь с болью — боюсь, и женщина из меня вышла бы никудышная! — да и Сэмюэл тоже не казался мне большим стоиком. Он испугался, инспектор. Я, собственно, это и пытаюсь сказать. И может быть, пистолет… он же сказал, что пистолет принадлежал его деду. Может быть, с ним Сэмюэл чувствовал себя увереннее. Чувствовал себя более защищенным. Менее уязвимым. Как знать, может быть, он начал носить его сразу после футбольного матча. Но, как я уже говорил, это вовсе не означало, что он собирался воспользоваться им.

И вдруг что-то изменилось. Как уже было сказано, я наблюдал за ним и в начале следующей недели, той, когда прозвучали выстрелы, понял: что-то явным образом изменилось. Я говорил вам, что он казался мне испуганным, но я считал также, что ему довольно хорошо удается скрывать это. Он словно бы разогревался, но не до кипения. Знаете, как вода в кастрюльке, стоящей на малом огне. И тут наступает понедельник. Да. И вода вдруг начинает бурлить. Все вылезает наружу. Довольно было поговорить с ним, чтобы это понять. Да просто понаблюдать за ним пару секунд. Впрочем, никто этого не делал. Никто не обращал на него никакого внимания. В конце концов, Сэмюэл, он и есть Сэмюэл. Единственным, кроме него человеком, которого учителя нашей школы старательно избегали, был мистер Тревис, однако на то и причины имелись совсем иные.

Впрочем, я-то с ним разговаривал. Я наблюдал за ним. И заметил, что в понедельник одежда на нем была той же, в какой он ушел домой в пятницу. Насколько я могу судить, костюмов у него было два — один бежевый, один коричневый — и по два дня кряду Сэмуюил ни одного из них не надевал. И рубашку он тоже менял каждый день. И галстук. Этого можно было не заметить, если… ну, если не обращать на него внимания, однако он строго придерживался своего рода кругооборота. В понедельник одно сочетание. Во вторник другое. Значительного разнообразия в стиле не наблюдалось. Подозреваю, что рубашки он покупал упаковками по пять штук. Как и галстуки. Я по этой части далеко не сноб. Конечно, по одежке встречают, так ведь принято говорить? Ну так, Аль Капоне носил гетры, а Иисус Христос лохмотья, что, на мой взгляд, и обращает споры на эту тему в бессмыслицу. Однако я знаю, насколько важны подобные вещи для других людей, для молодого поколения, в частности. Возьмите, к примеру, того же Ти-Джея. На нем, если не спортивный костюм, то итальянская спортивная куртка и галстук с узлом величиной в мой кулак. Как у футболистов, дающих интервью после игры. Потому-то я и обратил внимание на одежду Сэмюэла. Мне он всегда казался щепетильным в этом отношении, хоть и не по причинам эстетического порядка. Он словно бы принял определенную систему, чтобы больше ни о каких системах не думать. В понедельник он надевал костюм А, рубашку Б и повязывал галстук В. И точка.