Неизвестно - Якушев Люди на корточках

Однако Стеблицкий, будучи капризным интеллигентом и, то есть, в какой-то степени наблюдателем, воспринимал кожуру как личное оскорбление. И хаотичность градостроения, кстати, тоже — из-за нее до своего микрорайона с гордыми девятиэтажками и асфальтовыми дорожками ему приходилось добираться через унылую улицу, будто сошедшую с картинки учебника по истории — глава “Как жили наши предки”.

Нет, очень это было оскорбительно. Потому хотя бы, что, если вы, например, Олег Петрович, то вы —Олег Петрович и не более того. А в имени-отчестве Олега Петровича Стеблицкого имелся некоторый особенный акцент, некоторый отзвук почтительного титулования, что-то вроде “вашего благородия” или “высокоблагородия” даже. При нашей хитрой жизни в отсутствие титулов официальных такой удивительный ореол озаряет имяотчество человека, который хоть чем-то “облечен” и свободно может портить кровь любому —в пределах своей компетенции, конечно. Это может быть кондуктор, например, директор карусели или школьный учитель. Природа не терпит пустоты, и оттого иной раз даже Иван Иванович звучит не хуже “вашего превосходительства”. Олег Петрович Стеблицкий был школьным учителем.

Но сказать так, значит ничего не сказать. Он был не просто учителем, а преподавателем великой литературы, которую предпочитал именовать изящной словесностью. И правда, в его интерпретации литература делалась как-то изящнее.

Сам Стеблицкий был человеком тонких чувств, и тщательно эту тонкость в себе берег. Он носил куртки из мягкой замши, говорил глубоким напевным голосом, нарочито украшал речь цитатами, боготворил театр, музыку (“...музыку я разъял, как труп”, —говорил он невпопад) и регулярно покупал у знакомой продавщицы пластинки какого-нибудь, скажем, Дебюсси. Купив пластинку, он долго и строго разглядывал ее на свет и вежливо просил заменить: “...видите, Аллочка, здесь дефект —это очень скажется при воспроизведении”. Аллочка меняла. Стеблицкий успокаивался и шел домой, чтобы предаться, как он выражался, пиршеству звуков. Музыка действовала на него на редкость благотворно, и уже к десятому такту Олег Петрович засыпал здоровым и мирным сном на теплой холостяцкой кушетке.

Он водил дружбу с двумя-тремя местными художниками, достаточно непризванными, чтобы считать себя гениальными, и очень “чувствовал” живопись. Однако же из-за странного каприза памяти он вечно путал Манэ и Моне, чего в душе стыдился, давая то и дело зарок разобраться с этими французишками раз и навсегда —как Кутузов под Бородино, —но какие-нибудь текущие дела отвлекали его, и опять все кончалось холостяцкой кушеткой.

Сам он также не был чужд творчества, и весной в местной газетке обязательно появлялась его лирическая зарисовка, начинающаяся словами: “Чу!..”, ну и так далее.

Фамилию свою носил он с гордостью, будучи уверен, что это непременно старинная и шляхетская фамилия. Ему очень нравилось вдруг вычитать в какой-нибудь книге: “...происходил он из знатного, но обедневшего шляхетского рода...”. Читая эдакое, Стеблицкий начинал ясно понимать, что его скромный нынешний достаток является

прямым продолжением былой знатности, и в груди его делалось тепло, точно после рюмки коньяка, знатоком коего он себя почему-то почитал.

Что еще? Он имел на удивление тонкие “артистические” или “аристократические” (здесь еще Олег Петрович не сделал окончательного выбора) руки, за которыми ухаживал и которыми при случае очень выразительно жестикулировал, так что выходило даже немножко —самую малость —не по-мужски, отчего военрук школы Ступин после разговора со Стеблицким долго плевался и монотонно матерился сквозь зубы, словно творил мрачную языческую молитву.

Непонятно, что его так разбирало —просто Олега Петровича в силу его холостяцкого положения интуитивно тянуло к чему-то изящному, женскому, как тянет рахитика к яичной скорлупе. Но непосредственно общаться с прекрасным полом Стеблицкий не мог, потому что еще в детстве, когда душа болезненно мягка и ранима, матушка категорически запретила даже думать об этом, заявив, что все женщины —мерзавки. “Мужчины тоже мерзавцы, —после некоторого раздумья добавила она. —Но они, по крайней мере, не смогут претендовать на жилплощадь...”. Так что, хорошо было Ступину материться, он-то был давно и прочно женат — хотя сам Ступин не считал, что это так уж хорошо.

Политических убеждений Олег Петрович взял за правило держаться самых свежих. Всякая идея, появлявшаяся в центральных газетах, мгновенно и верно находила горячий отклик в его душе. Душа его была богата и могла вместить многое.

Последние два года и даже сейчас, влачась вдоль скучного бетонного забора автобазы в непролазной грязи, он оставался убежденным демократом. Строго говоря, демократией он заболел еще в пору невинности — в эпоху кукурузы, спутников, Ван-Клиберна и Робертино Лоретти. При Леониде Ильиче, когда все поняли, что погорячились, демократия Себлицкого завяла и уступила место законной гордости. Но, чудо, споры ее выстояли -при Горбачеве они дали рост, а уж при Ельцине демократия поперла из Олега Петровича как тесто.

Ради справедливости стоит вспомнить, что по части теста Олег Петрович был беспомощен, точно ребенок, и никак н6е смог бы облечь его в определенную форму, как это умеют, скажем, тульские мастера, которые из чего хочешь состряпают не пряник, а загляденье, да еще и с приличной глазурной надписью на злободневную тему.

Олегу Петровичу нравились все —и бескомпромиссный Руцкой и надежный мужик Ельцин, и юморист Травкин, да и Гайдар говорил дельно, и Явлинский щурился заманчиво, как кот, который точно знает, где спрятано сало. Смущало то, что друг друга демократами они называли явно в шутку, от чего выходила путаница почище, чем с французскими живописцами. Оставалось жить надеждой, что все образуется само собой. Бремя отделит зерна от плевел. Олег Петрович привык и любил жить надеждой.

По-настоящему его тревожила совсем иная проблема.

Люди на корточках.

Они были и раньше. Более того, они были всегда, и Олег Петрович просто не обращал на них внимания. Они были скромны и ничтожны. Глаз не улавливал их, как восьмую звезду Большой Медведицы.

Но с некоторых пор они стали плодиться с неимоверной быстротой и агрессивностью, как воробьи на зернохранилище. Они кучковались на всех углах, у всех кафешек и пивных бочек. От них разило. Они игнорировали изящную словесность и матерились сорванными голосами.

Олег Петрович стал бояться ходить по улицам.

Они появлялись из серой утренней дымки, сбредались к пивной бочке, холодные бока которой покрывались за ночь крупными росяными каплями, отпускались на корточки, свешивая меж колен длинные мосластые руки и терпеливо ждали. Они походили на стаю обезьян, окруживших плантацию в ожидании, когда поспеют тыквы, или что там спеет в обезьяньих краях? Распухшими губами они слюнявили вонючие сигареты. У них были изможденные лица с заплывшими и тусклыми глазами, с морщинками и складками, забитыми уличной пылью. Волосы их будто однажды и навсегда завершили свой рост и теперь просто безжизненно торчали из головы, как высохшая трава. Одежда их ограничивалась обыкновенно обвислой синей майкой-длиннорукавкой, ниспадающей на какие-нибудь штаны. Ни у Олега Петровича, ни у его знакомых никогда не было подобных штанов —и оттого делалось совсем жутко, —он даже вообразить не мог на себе подобных штанов!