Неизвестно - Марчук Год демонов

«Да... все аукнется, — с горечью подумал он, вновь садясь к телеви­зору, — пощипал когда-то городские власти... запомнили... Трудно будет выбить квартиру, однако и ждать нет смысла. Завтра же после встречи с «Капризной» навещу мэра. Все не ладно и не складно. Пустой, никчемный день, из которого нечего и запомнить».

Приблизительно в этот же самый день, тремя часами раньше угрюмый, уже на подпитии, столяр ЖЭСа № 22 вставлял в дверь квартиры нововыдво- ренного на пенсию Николая Ивановича Барыкина дополнительный (третий по счету!) врезной французский замок.

— Вы шо, батя, наследство в Америке отхватили: мильенщиком стали, аль кооператив организовали?

— Пора уже пенсию советскую охранять, не только миллион, — угрюмо ответил Николай Иванович.

Столяр торопился, еще до начала работы он краем глаза заметил на кухне бутылку пива. Это была типичная, стандартная однокомнатная хрущевка на третьем этаже пятиэтажки, стоящей в глубине двора, вдали от шумной улицы, окруженной кустами сирени и жасмина. Впрочем, новому квартиросъемщику было безразлично, какой ландшафт вокруг дома. Спешил с разменом. Забрал себе тахту со старым выцветшим пледом, небольшой книжный шкаф, в кото­ром не уместились все книги и потому лежали хаотично в двух углах, рядом с ними стоял на полу большой портрет хозяина квартиры. Фотографировали, очевидно, в День Победы на Круглой площади. У Николая Ивановича тор­жественный вид, он в сером костюме, при орденах и медалях. Портрет ему понравился, закрепил его под стекло в рамку из позолоченного багета. Греш­ным делом подумал: «Лучше и не придумать, когда помру, это фото впереди гроба и понесут». Цветной телевизор «Горизонт» оккупировал своей мас­сивностью весь угол возле узкой балконной двери. Словоохотливый столяр разговорился:

— У меня один клиент давеча всплыл. Музыкант. Вырвался на гастроли в Италию через посредничество одного польского еврея, нахапал там на халяву видеоаппаратуры, телефонов, барахла разного, так одурел от испуга. Вторую дверь вставил и обил жестью. Замки ни хрена не держат. Дверь из плитки легко вышибают плечом. Лучше укрепить рамы проема. Тут до вас семья жила. Трое детей, каждый месяц ключи теряли. Я замудохался замки менять. Живого места не было. Вам повезло. Как ветерану новую дверь поставили.

Николай Иванович слушал молча, подавал столяру то отвертку, то моло­ток.

«Видать, этот долго не протянет... руки дрожат... задыхается вроде. Под­теки под глазами... как от базедовой болезни все равно. Нездоровый вид у человека. Оплошал. Надо было бы ему подлатать до вселения старую дверь, а новую загнал бы в седьмой подъезд учительнице. Скупердяй, не иначе. Бутылкою пива отмахнется, червонца не даст, уж точно. Бутылки пустые, все больше из-под минеральной воды да молочные. Язвенник, поди, хрониче­ский. Хоть бы трояк урвать, и то день не пропал».

— Сетку на кухонную форточку ставить будем? В соседнем подъезде случай был... через форточку в квартиру пролезли, обчистили обэхээсника, что смешно, на тысяч пять.

— Не будем.

— Понятно. Вам повезло. Не первый этаж и не последний.

— Да. Повезло, — тихим усталым голосом ответил Николай Иванович, проверяя качество работы.

— У меня, как у немца, брак исключен.

Николай Иванович все же основательно проверил надежность и исправ­ность замка.

— Спасибо. Хорошо.

Не успел столяр произнести свое традиционное «спасибо на хлеб не намажешь», как Барыкин, глядя в его просящие глаза, опередил желание, про­тянул десять рублей. Столяр расплылся в улыбке.

— Обращайтесь. Там перила на балконе подгнили. Заменим. Я с девяти до одиннадцати всегда в ЖЭСе. Стекло в кухонном окне треснуло. Через две недели достанем, — взглянув на часы, довольный столяр, забыв про пиво, заторопился: он еще успевал в ближайший винно-водочный магазин.

Николай Иванович запер за ним дверь на все три замка, подошел к окну в кухне, взял старый, со времен, очевидно, войны бинокль и приставил к слабеющим глазам, приближая новое ограниченное отныне пространство. В детский сад спешили в скромных одеждах уставшие женщины, торопли­во разбирали своих детей, пролезая с ними через дыры в заборе. Спешили врассыпную к торговому двухэтажному центру и к остановке автобуса. Это похоже было на выход людей из бомбоубежища. У пивного ларька толпились мужики, пили пиво, стоя у ограды детского сада, на ступеньках крыльца, веду­щего к сапожной мастерской, пили, не отходя от бочки, и у газетного киоска. Два негра пили пиво, сидя у огромного котла, в котором утром варили смолу для заливки крыши соседних домов. Слева от пивной бочки у грязно-корич­невых мусорных ящиков, переполненных мусором, дети жгли костер, дразня попутно пьяную бабу, которая никак не могла дойти до очереди за пивом. Дети разогревали на дощечках смолу и гонялись друг за дружкой. Никто их опасную забаву не пресекал. Двое мужиков в коричневых куртках из болоньи, прикрывая один другого корпусом, не стесняясь женщин, стоящих в очереди за крестьянской колбасой, мочились прямо на колеса платформы, на которой крепились бочки с пивом. За школой, которая утопала в зелени, подсвечен­ной золотом заходящего солнца, одиноко, словно обиженный высотными зданиями, возведенными с трех сторон, рос красивый сосновый лесок. Это, пожалуй, единственное, что радовало глаз Николая Ивановича, по воле судь­бы попавшего в этот чужой, далекий от центра район города. Он отложил бинокль, сел на тахту, взял в руки газету, да поленился подойти к телевизору за очками, отложил газету. Все. Вот он и остался один в своей квартире и в своем противостоянии, противоборстве с обидчиками.

Совсем недавно, в январе, он с женою скромно отметил свое шестидеся­тилетие. Единственная сестра по старости да болезни не приехала из Ленин­града. Был товарищ с женой по теперь уже прежней работе в Институте эко­номики, в котором кандидат наук Барыкин двадцать пять лет добросовестно читал лекции, да племянница-медсестра, с которой он поддерживал больше джентльменские, нежели родственные отношения. Вечер не был помпезным, но удался. Они с женою скрыли от присутствующих свой разрыв, стремитель­но двигаясь к быстротечному разводу и размену жилплощади. Тяжбу со своим главным врагом — он не боялся охарактеризовать таким крайним словом человеческих взаимоотношений ректора института Константина Петровича Злобина — он проиграл вчистую. Однако, если судить по той спешке, актив­ности, оперативности, с которой его выдворили на пенсию, он представляет для них если не прямую опасность — для апофеоза карьеры и приближения к высшей власти — то, вне сомнения, заметную, ощутимую помеху. Было вот только досадно, что его вторая жена, преподавательница немецкого языка в техникуме торговли Роза Мефодиевна, не выдержав кошмара этих последних пяти лет, устранилась, предала его. Они прожили, часто прощая друг другу несовершенство характеров, неполных семь лет, в меру сил помогая семье ее сына от первого брака и семье его дочери, живущей в Новополоцке. Было бы ошибкой думать, что в начале его конфликта с всевластным ректором Роза Мефодиевна самоизолировалась и не интересовалась ходом дела. Временами даже, вникнув в суть, она негодовала, упрекала супруга, которого беззастен­чиво и нагло втаптывали в грязь, унижали и преследовали. Она, воспитанная в традициях «справедливости» законов при социализме, была уверена, что муж выйдет победителем.