Неизвестно - Марчук Год демонов

— Елки-палки, все основное, необходимое для жизни в городе у тебя есть, сынок, не отсиживайся в кустах, трудись бессмертия ради. Возвращаясь к нашему утреннему разговору, признаюсь, никогда мне еще не было так больно за отечество. Ради чего так унижаться, доказывать всему миру, что мы уже ни на что не годны. Да славянская цивилизация одна из самых могучих. А ты мол­чанием потакаешь ухудшению человеческой породы и глумлению над нацио­нальным сознанием и духом народа.

— Ой, господи, где ты видишь национальное сознание?

— Пока песни свои не забыли, значит, сознание живет.

— Теперь не до песен. Структура власти, экономика, рынок, начинается борьба партий.

— У нас борьба партий приводит к гражданской войне. Я боюсь свободы, которая требует человеческих жертв.

— Где же выход, подскажи, ты много прожил?

— Значит, вот это я и буду исповедовать. Живу ко всем лояльный, и очень легко, оказывается, так жить.

— Тебе нельзя так жить. Ты совесть, можно сказать, народа. Мы, простые, может, и толпа. Хоть я и не люблю этого слова, но ты защитник добра и спра­ведливости.

— Отец, ты вещаешь, как в добрые застойные времена секретарь обкома.

— Да уже переучиваться поздно.

И жалел, и сострадал, и сочувствовал отцу Любомир. «В нем сидит учитель, моралист, максималист, ничего не попишешь. Возможно, он и прав, когда говорит, что добро в богатство переводить не надо, оно само переходит, но многие новые веяния и новые идеи он уже не способен гене­рировать».

Под конец затянувшейся беседы Любомир вспомнил, что Артем прислал им несколько своих фотографий уже в ранге курсанта военного училища. Дед достал очки и внимательно, влюбленным взглядом, всматривался в знакомо­незнакомое лицо внука.

— А мне таких еще не прислал.

— Пришлет. Тебя он больше любит, — с теплотою в голосе успокоил отца Любомир.

Утром, в спешке проводив отца, Любомир немедленно набрал номер поли­клиники. Они условились о встрече. Эти два часа, проведенные в его квартире (ох, как ей стыдно было подниматься на третий этаж, ждать у двери, пока он возился с замком) были особенно счастливыми и светлыми. Жар в поцелуях не затухал.

— Ты знаешь, что мне говорят на работе?

— Что?

— Вас, Олеся Георгиевна, не узнать. Вы так похорошели, вы вся светитесь красотой.

— Они правы.

— Это правда? — смутилась она.

— Правда.

— Извини, может, я поступила опрометчиво, но мне безумно захотелось поделиться своей радостью. Двум подругам я открылась, что влюблена.

Любомир поступил наоборот: все замкнул на себе. Никому о ней не рас­сказывал. Да, по сути, и некому было говорить. Оказавшись без настоящего друга, он начал замечать свою замкнутость, настороженность, замшелость. Он уже готов был видеть плохой знак и в гармоничном торжестве их чувств. «Если уж все слишком гладко, тоже плохо, жди беды». Беды, которую он себе нафантазировал, не было, как не было повода для его буйной ревности. Только однажды он больно уколол ее:

— Бальзак, знаток женщин, говорил: «Одного мужчины женщине доста­точно, двоих уже мало».

— Сударь, если бы я испытывала непреодолимое желание гулять, я бы делала это до вашего появления. Но почему-то Господь удерживал меня без особых усилий. Я ждала вас, сударь.

В тот день они расстались сухо и нервозно. Любомир, однако, нес в себе еще и огромный заряд примиренчества, раскаяния, побуждавшего пере­оценить поступок. Он позвонил и сказал одно слово: «Прости». Этого было достаточно, чтобы она еще больше прониклась к нему чувствами. Иногда он делился с ней забавными, интересными фактами из своей практики, приоб­щая ее к специфике своей работы. Иногда зачитывал ей письма трудящихся: грустные, смешные, негодующие и умоляющие о помощи. Утаивал лишь одно, сам не понимая до конца, почему. Дело Николая Ивановича Барыкина. Может, ему было немного стыдно, что так и не довел его до конца. В послед­нее время, правда, он очень сомневался в нужности таких понятий, как долг, совесть, порядочность. Какова их квинтэссенция, если утверждается противо­положное: каким путем заработаны деньги, не должно никого интересовать. Сместились акценты, видоизменилась сущность ценностей, затушевалась грань между ангелами и демонами. Он уже не был первым, но не стал еще и вторым. Ах, милая Олеся, целуй, целуй еще... крепче... вот так бы и уснуть, забыться в твоих сладостных объятиях.

В этот же день, когда, воспользовавшись отсутствием Камелии, Любомир спешил насладиться любовью, Николай Иванович Барыкин получил копию постановления Бюро Центрального Комитета Компартии Белоруссии. «Про­токол № 61, Параграф 14. 1. Учитывая, что т. Барыкин Николай Иванович явля­ется участником Великой Отечественной войны, его положительную научно­педагогическую работу в прошлом, активное участие в общественной жизни в настоящее время, а также то, что обвинения, предъявлявшиеся ему ранее, отпали, ограничиться обсуждением его персонального дела и сделанными ему замечаниями.

Секретарь ЦК Компартии Белоруссии И. Горностай».

Николай Иванович прочел это выстраданное, вымученное, долгожданное письмо без радости, победного ликования триумфатора, а скорее наоборот, спо­койно, как будто читал рецепт блюда из книги «О вкусной и здоровой пище». В нем почти все уже перегорело. Он перестал ходить к киоску покупать по утрам «Правду». Чувствовал, что Любомир недоговаривает, темнит. Это очень раздосадовало Барыкина. Любомир позвонил, поздравил с восстановлением в партии, с победой. Сказал, что это все, что он смог сделать, употребив слово «пока», что, мол, не теряет еще надежды одолеть министерство, а с ним и рек­тора. Барыкин сухо поблагодарил и выразил желание забрать свою зеленую папку, обосновав просьбу тем, что документы ему понадобились. Любомир быстро согласился, не уговаривал и не настаивал оставить у него все матери­алы: «Хорошо. Приезжайте завтра. Если мне что-нибудь понадобится, я вас найду».

Судьбе было угодно, чтобы они больше не встретились. Когда Николай Иванович приехал в редакцию, Горича не застал, а зеленую папку ему передала учтивая и любезная секретарша. Он еще не думал, как распорядится материа­лами, куда их определит. Укрепилось недоверие ко всем институтам власти. На Любомира он не затаил зла. Вроде человек старался помочь, во всяком случае, делал вид, что старается. Заставил ЦК дрогнуть. Только поздно. Барыкин разу­верился в «уме, совести и чести» организации, в которой состоял сорок лет. Теперь он полагался только и исключительно на собственные силы.

Последние пять лет зима посещала Минск неохотно. Случалось, что ново­годние елки, которые по традиции устанавливали в оживленных местах горо­да, сиротливо мокли под частым дождем. Песня настоящей вьюги слышалась разве что в зимних эпизодах художественных фильмов с экрана телевизора, где ее искусно имитировали звукооператоры. Снег не успевал закрепиться на асфальте: его или съедала оттепель не без помощи тысяч шин автомобильно­го хозяйства, или разносило поземкой к оградительным щитам новостроек, к кромке тротуара. «Опухали» от мокрого снега только электрические провода.