Неизвестно - Столяров А. Мы, народ...

Тем сильнее выделялись средь запустения фазенды манайцев. Несмотря на обилие травяного пространства, совершенно пустынного, распахнутого аж до реки, манайцы предпочитали селиться поближе друг к другу. Сказывалась ли в том боязнь перед непредсказуемостью местного населения, которое косо поглядывало на чужаков, или многовековая традиция: в самом-то Манае берегли каждый клочок земли, но только игрушечные, всего в одно окно домики лепились, как соты, образуя посередине деревни единый массив. Набраны они были из тонких жердочек, каким-то образом скрепленных между собой, и потому желтели на солнце, точно бамбук. Непонятно было, как там манайцы помещались внутри. Хотя что манайцу? Никаких особых запросов у манайца вроде бы нет. Бросил на пол циновку, сплетенную из травы, и — ложись. Неизвестно, впрочем, есть ли там даже циновки. К себе, внутрь поселка, манайцы никого из местных не звали. А просто так, без приглашения, туда тоже не попадешь: по всей границе массива, как стена, разделяющая пространства разных миров, тянулась вверх мощная манайская “лебеда”. И хоть выглядела она на первый взгляд вполне безобидно: те же зубчатые, гладкие листья, те же, по верхам гибких метелок, пузырьковые наросты пыльцы, однако даже прикасаться к ней было опасно. Студента предупредили об этом в первый же день. Уже через минуту почувствуешь на коже сильное жжение, а через час вся ладонь будет обметана громадными коричневыми волдырями. Кожа потом слезет с нее, как перчатка. Самим же манайцам, видимо, никакого вреда. Шастают туда и сюда, не обращая внимания. Жаль, конечно. Студенту очень хотелось бы рассмотреть поближе манайские огороды: диковинные, хрупкие на вид конусы, сквозь плетенку которых свешивались ярко-синие вытянутые плоды. Местные жители называли их “огурцами”. Там же — крепкие “тыковки”, размерами не больше детского кулака, и совсем уже ни на что не похожий мягкий белолиственный “виноград”, осыпанный продолговатыми ягодами. Внутри каждой ягоды — вязкая сладкая мякоть; говорят, съешь гроздь, и все, взрослому человеку хватает на целый день.

И вот что самое удивительное. Речка от манайских фазенд находится довольно-таки далеко, здесь она как раз делает к лесу широкий изгиб, землю, когда манайцев селили, выделили тоже, конечно, не бог весть какую: глина, песок, бычьи россыпи валунов, ничего на такой земле, казалось бы, расти не должно, а вот, пожалуйста, полюбуйтесь, чуть ли не настоящие джунгли. На участке у Пили, который всего лишь через дорогу, три-четыре квелые грядки картофеля, расползшиеся до корней, непонятно, что Пиля с них на зиму соберет, а тут — буйство листьев, плодов, многокрасочный растительный карнавал. Правда, манайцы и относятся к этому иначе, чем Пиля: где-то уже в четыре утра носят воду с реки в маленьких серебристых ведерках, непрерывно что-то окучивают внутри огородов, постригают, подвешивают, одни ветки направляют туда, другие — сюда, третьи вытаскивают наружу, чтобы впитали летнее солнце. Островерхие соломенные панамки высовываются из зелени, как шляпки грибов.

А где Пиля? Пиля — вот, вытянулся на пригорке, хрупает водянистой зеленью огурца. И ведь рожа — довольная, расплывающаяся, ничего больше Пиле не надо.

Студент прикрыл от света глаза.

— Пиля, — утомленным голосом поинтересовался он. — Ну так как? Может быть, вспомнил еще что-нибудь… м-м-м… интересное?

Ни на какие подробности он, разумеется, не рассчитывал. Однако Пиля, будто ударенный, вздернул вверх обе руки. В одной был крепко зажат стакан, в другой — зубчатый огрызочек огурца.

— Точно!.. Бабка моя говорила… Тык е тык берер памык…

— Один и один будет два, — перевел студент. — Значит, глагол времени — это “берер”.

— И еще: мадас-тык, мадас-памык, мадас-бакык, мадас-карабык…

— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Студент перекатился на грудь, вытащил из кармана рубашки авторучку, квадратный блокнот и вписал услышанное меленькими аккуратными буковками.

Показал Пиле:

— Правильно?

— Вроде бы так…

— Ну и зачем это нужно? — спросил майор. — Двенадцать… тринадцать… Какой с этого толк?

— Ну, не скажи… — вглядываясь в написанное, ответил студент. — Теперь мы знаем, по крайней мере, что сармоны использовали десятеричную систему счета. Деталь очень важная. Значит, они, скорее всего, развивались в русле основных индоевропейских культур. И, кстати, тут, по-моему, есть параллели с удмуртским. Там ведь тоже: адык, кык … м-м-м… дальше не помню… и затем: тямыс, укмыс, дас… А удмурты это уже финно-угорская группа. То есть можно, по-видимому, говорить о каких-то общих языковых корнях…

— А вот камней на капище всего девять, — сказал майор.

— Ну, это понятно. Девять — завершенный ряд цифр, “священная полнота”. Десять — это уже переход в другой бытийный разряд…

Пиля потер мягкий нос.

— Ты лучше, студент, нам вот что скажи. Если порыться там, — он неопределенно качнул головой в сторону капища, — золотишко какое-нибудь можно найти? Ну, там — монеты старые, не знаю что, браслетики, украшения…

Эта тема всплывала уже не в первый раз.

Студент пожал плечами и постарался сделать непроницаемое лицо.

— Вряд ли, — нейтральным голосом сказал он. — Сармоны ценили не столько золото, сколько нефрит. Вероятно, позаимствовали эту традицию у китайцев, те считали нефрит священным и благородным камнем. Нефрит имел у них хождение наравне с золотом. Нефритовые грузики, например, были эталоном для взвешивания. Послам в качестве верительных грамот вручались пластинки, выточенные из нефрита. Ну и, конечно, разного рода ремесленные изделия: чаши, подвески, шкатулки, пагоды, резные шары… Нефрит здесь, я думаю, можно найти. Только лопатой до него все равно не добраться. Вы представьте: полторы тысячи лет прошло с тех пор. Все засыпано. Тут экскаватором надо рыть… И потом, на такие места — на капища, на захоронения — обычно налагалось заклятие. Древние пытались защитить своих покойников от живых. Над могилой Чингисхана — это зафиксировано, это факт — прогнали табун лошадей, чтобы это место нельзя было найти. Когда хоронили готского короля Алариха, то специально отвели в сторону русло реки — закопали его на дне, потом реку вернули, рабов, которые над этим трудились, всех перебили, чтобы не могли разболтать. Заклятие, между прочим, иногда и овеществлялось. Тех, кто вошел, например, в пирамиду Тутанхамона, настигла очень странная смерть. А когда в тысяча девятьсот сорок первом году вскрыли гробницу Тимура, на которой, между прочим, было начертано, что всякий, кто нарушит его покой, будет подвергнут страданиям, то через день началась Великая Отечественная война…

— То есть я начну рыться, а меня вдруг ухватит такая — земляная — рука?