Владимир Ерёменко - Вблизи сильных мира сего

Андрею Ивановичу – за шестьдесят. Отцу моему – пятьдесят девять. Оба прошли все три войны от звонка до звонка, но судьбы разные… Мои размышления прерывает капитан в штатском из местного управления КГБ Алексей, с которым я знаком по многим встречам иностранных делегаций.

— А, что, действительно он твой дядя? — шепчет на ухо Алексей.

Я тяну с ответом, делая вид, что поглощён рассказом о Сталинградской битве. Нетерпеливый Алексей дружески берёт меня под локоть. Мы с ним, видимо, ровесники и могли бы быть друзьями, если бы не его служба.

— Ты – племянник Андрея Ивановича? И молчишь! Ну, знаешь…

— Я-то знаю, — напуская тумана, тихо шепчу Алексею, — а вот Андрей Иванович – вряд ли!

Тот с растерянным недоумением смотрит на меня, но, видимо, раньше всех заслышав суету своих коллег за нашими спинами, нервно вздрагивает и тут же исчезает. Я смотрю ему вслед и вижу, как веером рассыпаются по палубе молодцы в штатском, занимая каждый "своё место".

Значит сейчас появится Сам. Все настороженно замирают, и лишь Андрей Иванович, да Тито и его окружение не замечают прокатившегося шороха.

Андрей Иванович говорит, какие силы были брошены немцами для разблокирования армии Паулюса… И тычет указкой в карту.

На палубе в окружении своей свиты появляется Никита Сергеевич. Он без пиджака, в белой рубахе, без галстука и в светлых широких брюках. На ногах мягкие мокасины. Лицо помятое со сна.

Останавливается в нескольких шагах за спинами сидящих в креслах слушателей, молча озирая собравшихся.

Ерёменко закрыт от него картой, продолжает рассказ.

Наконец Никита Сергеевич, качнувшись на коротких ногах, нетвёрдо обходит сидевших слушателей и плюхается в расторопно подставленное здоровенным детиной кресло.

— Мы воевали! — прерывает он маршала. И, повернувшись к Броз Тито, добавляет: – Этих военных хлебом не корми, только дай повспоминать, какие они стратеги… А немцев вот сюда допустили. — Он повёл рукою перед собою. — Аж до Волги-матушки… Так что хвалиться вам, военным, особенно нечего… Штаб фронта был за Волгой… И мы с Вами, Андрей Иванович, сидели вон там. — Хрущёв указал перед собой на полоску тёмного заволжского леса. — Вон там… в Ямах. — И опять, качнувшись в кресле в сторону Тито, поясняет: – Так заволжское село называлось…

От этой неожиданной для всех тирады Никита Сергеевич раскраснелся и замолк, переводя дух.

Неловкая тишина. Маршал ещё больше вспотел, но стоит не шелохнувшись, опустив вниз руки с указкой и скомканным платком.

Никита Сергеевич достал свой платок, отирает красное лицо и лысину. Ему подали шляпу из светлой соломки. Но он в сердцах отстранил руку телохранителя. Тяжёлая пауза затянулась, и тогда Тито, развернув своё кресло к Хрущеву, сказал:

— Сталинград был спасением всему миру. Мы в Югославии это поняли. Немцы уже были другие…

— Конечно. Конечно, — подхватил Хрущёв. — Здесь сломалась гитлеровская военная машина. И как они её не чинили потом, она всё время давала сбои…

— А войны ещё было много, — продолжал Тито. — Сильно много. Мы в Югославии взобрались только на её вершину…

Андрей Иванович переводил растерянный взгляд с Хрущёва на Тито и вновь на Хрущева, явно не понимая, что же ему предпринять, но продолжал стоять навытяжку, с прижатыми к грузному телу руками.

Наконец Хрущёв переключил внимание на застывшего у карты маршала.

— Продолжай, Андрей Иванович. Продолжай, — кивнул Хрущёв. — Только ты учти, югославские товарищи тоже много знают… Они изучали эту битву. Правда?

— Да, да, — за всех ответил Тито. — Но мы с удовольствием и интересом слушаем маршала.

Однако даже эта подслащенная пилюля не вернула равновесия Ерёменко. Рассказ его поблёк, а скоро и вовсе угас, прерываемый репликами Хрущёва.

Реплики переходили в воспоминания члена военного совета Сталинградского фронта, и рассказ бывшего командующего окончательно застопорился.

С поникшей головой новоиспечённый маршал отошёл от карты в тень под тент, и было жалко и больно смотреть на потерянное лицо старого воина.

Разрешение этого скандального эпизода произошло только вечером, на приёме в честь югославской делегации. После первого тоста в честь главы делегации гостей маршала Тито Хрущёв сразу провозгласил здравицу другому маршалу "выдающемуся военачальнику, Герою Советского Союза" и прочее Андрею Ивановичу.

Генсек не жалел красок и превосходных степеней, восхваляя его воинские заслуги. Не забыл Хрущёв и мирные усилия маршала в строительстве вооружённых сил.

Под градом похвал, прерываемых апплодисментами, Андрей Иванович сгибал натруженную старческую спину в поклонах. Те, кто были свидетелями сцены на палубе парохода, затаённо улыбались и хлопали, не жалея ладоней. Сцена столь же запоминающаяся, как и на лайнере всего несколькими часами ранее.

Нас, группу центральных журналистов, посадили у самого краешка гигантского "П"-образного стола, ближе к выходу из зала, и отсюда мы наблюдали сие действо.

На запруженном яствами столе главенствовали свежайшие волжские осетровые рыбы и чёрная икра. А среди напитков – отборные армянские коньяки и грузинские вина.

Часто бывая на столь высоких приёмах, я наблюдал одну неизменную закономерность. Коньяки и вина самых высоких отечественных марок всегда располагались на перекладине буквы "П". По мере удаления от неё марки напитков истощались, и там, где отводились места для прессы и руководства охраны, медиков и другой обслуги делегаций, ставились ординарные коньяки, вина и обычная водка.

Та же последовательность и в сервировке стола с закусками. Они размещались с убыванием к периферии стола. У нас была даже такая шутка: "Мы – журналисты, и наше место за столом, где напитки светлые, а закуски редкие".

Правда, горячее всем разносили одинаковое, хотя мне и не доводилось видеть, что несли официанты на тарелках первым лицам.

Неизменным в этих застольях было и такое. Когда первые лица и их сопровождение покидали зал, "периферия" стола перебиралась ближе к дорогим коньякам и изысканным закускам…

Но в тот вечер на банкете тассовцам было не до коньяков и закусок. Нас интересовал только Аджубей.

После тоста Хрущёва Миша Герасимов поднялся и пошёл к пресс-группе, которая сидела ближе к столу "президиума".

Изогнув свою высокую тощую фигуру, он пошептался с Сатюковым, потом с Аджубеем и оставил им листы с речами, какие Хрущёв и Тито произнесли на митинге перед работниками Сталинградской ГЭС.

С облегчением вздохнув, я налил по рюмке трёхзвездочного коньяка, но Миша придержал мою руку:

— Погоди. Аджубей идёт…

И стал поправлять пустующий рядом с нами стул. Аджубей присел. Положил на стол уже испачканные первые страницы речей.