Александр Петров - Царский телохранитель

А в это время Дуня, оставив тётке крохотную Тонечку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы у населения. Дуня сняла койку в старом доходном доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную. Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» — так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно. Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый выдвиженец из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.

С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой, наводя страх на хулиганов и пропойцев. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:

— Давай, отец, домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.

— Нет, жена, — сказал Иван, опустив глаза. — Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.

— Ну вот что! Тогда я беру Тонечку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!

— Как хочешь, — сказал Иван. — Только вперёд спроси у детей, захотят ли они?

Ну, трехлетнюю Тоню и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и наотрез отказался ехать. А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и школьный портфельчик, подаренный Иваном с расчетом на техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, да без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам жить буду».

— Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! — крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.

Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу-развалюху Шурки Рябого — хоть что-то!

Ох, и зверствовали «комбеды», ох, и лютовали!.. Обирали односельчан до нитки. Скотинку и даже птицу в колхоз «реквизировали» — и пошли там средь животинок без должного присмотра болезни да мор. Из году в год неурожаи терзали, земля будто отказывалась носить на себе новую власть и кормить изуверов. Народ помирал с голоду. В лес на охоту, по грибы и на речку за рыбой — не смей! — там кордоны лесничьи стоят и чуть сунешься, стреляют. Ружья у селян все до одного отобрали… Да что там! Голодных детишек за подобранный колосок пшеницы вместе с родичами в каторгу на подводах увозили. Из трех тысяч зажиточных селян, живших до революции в Верякуше, осталось к 1937 году меньше пятисот, да и те хуже нищих и рабов, тряслись от холоду, голоду и страха. Вот тебе и народная власть!..

А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Евдокия с Тоней уплетали дыню, закусывали воблой, расчесывали в кровь головы вшивые и уж не верили, что можно жить лучше, сытно и чисто… А слова Васины принимали за сказку, красивую, но несбыточную. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.

Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо. …Только вот надо образование получить и в партию вступить — так он и наказал строго-настрого детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.

И все бы ничего, если бы не одна встреча.

Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик. А тут еще раздался чуть приглушенный колокольный звон — это звонили с колокольни Карповской церкви — одной из двух в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо их самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.

…Тут и подошел к Ивану этот необычный юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и, глядя снизу вверх прямо в глаза, произнес высоким мелодичным голосом:

— Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?

И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд — это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши!

— Ты что, выжил? — крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.

— Как видишь, — вполоборота сказал тот, не повышая голоса. — Надо же кому-то на Руси святой крест нести.

Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца — Архип, фамилия — Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников. Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие — с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.

…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника. Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой — оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.

Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.