Александр Бельфор - Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников

Потом, несколько лет спустя, у меня случай такой был… Поехал я в Германию, кажется, с группой «Пого». Оказались на квартире какой-то пожилой женщины. Она говорит: «Я купила пластинку…» Гляжу: «Время колокольчиков». А она: «Я не понимаю, как вы такие пластинки выпускаете? Я проплакала, не могу слушать». Я сказал: «Этого человека больше нет». Она говорит: «Я так и поняла». Даже не стал ей говорить, что это я пластинку записывал, издавал. Тогда понял, что нельзя говорить, что это для элиты, надо дать шанс людям выбрать самим, вдруг кто-то разберется.

А на «Мелодии» никакой реставрации записи, хотя год они мне говорили именно, что идет реставрация. Наверное, у них такой был приказ. Потом они мне сказали, что они ее потеряли, я у них запись сам нашел в какой-то комнате. Следила за этим Оля Глушкова, ее могли в любой момент оттуда турнуть. Она много пластинок потом выпустила.

Я думаю, Курехин мог бы Башлачеву написать аранжировки… Другое дело, что Башлачеву это нафиг не нужно было. Он крошил гитару и орал - это был единственный способ достучаться песнями до нашего мозга. Даже если б он расколачивал гитару после каждого концерта, никто б не удивился. Хотя, у него денег просто не было на остальные гитары. Поэтому он очень берег свою двенадцатиструнку…

Потом уже они мне сами позвонили, с «Мелодии», пригласить сделать вторую пластинку. И мы выпустили сорока-пятку «Все будет хорошо», максисингл. Сами позвонили домой, говорят: «А что, у тебя есть еще? Так давай!» Опять им все подготовили, принесли, даже склеили макет обложки. Нет, я на них не обижаюсь, слава Богу, что так все произошло. Просто у меня тогда груз с плеч свалился, я себя обязанным чувствовал. Улучшить, что-то поправить в записи я не хотел, я вообще считаю, что это мог сделать только Тропилло, но отчего-то этого не случилось.

Это всегда очень страшно - говорить о том, что любишь. Как всегда, приходят слова, да не те… Теряется нитка волшебного клубка, что выведет из леса дремучего к солнцу ясному, хотя вот оно, солнце, и рядом, и далеко.

Первая ассоциация с Александром Башлачевым - зрительная. Белое лицо и синие глаза. Причем это даже не фотография, а обложка с пластинки «Время колокольчиков». Эту пластинку моей подруге на день рождения подарили, по-моему, в 1992 году. На одной стороне обложки - плакатный сине-бело-черный портрет, а на другой - фотография с удивительно прозрачными глазами. Никогда раньше не видела таких светлых глаз. Тающий лед или вода, леденеющая отболи вселенской?.. Проигрыватель был у подруги допотопный, даже не стерео, а моно, с изрядно попорченной иголкой, проглатывающей не только слова, а и отдельные фразы. Когда услышала в первый раз «то ли песня, то ли боль, то ли крик…» мне, еще к Слову не привыкшей, стало как-то страшно даже: я впервые почувствовала боль Живого слова. Но тогда запомнилось не столько слово, сколько ощущение «уже где-то там, за гранью». «Как будто он с того света поет», - сказала тогда я, еще не зная, что уже четыре года как окно перечеркнуло ему свет этот. Или не перечеркнуло - как знать?

А потом, несколько дней спустя, случайно, рассматривая родительские журналы, увидела статью про Башлачева с текстами песен. Скажу честно, до прочтения-прослушивания-прочувствования песен-стихов Александра Николаевича, я вообще не воспринимала никакую поэзию, да и музыку слушала западную, абсолютно не интересуясь переводом текстов. Может, в этом виновна не слишком умная школьная система, где любой стих ассоциировался с зубрежкой и обязательным «наизусть», что часто не вызывало ничего, кроме реакции отторжения. Это были самые замечательные стихотворения, но как только они превращалось в обязаловку -теряли всякую прелесть. Атут - как будто плотину прорвало -стали слова чувствоваться сквозь любые системы. Как летом тепло проникает сквозь любые стены, и все, что держало, не давало что-то понять - превращается в пыль. Пылинки, кружащиеся в свете луча - это даже красиво…

Зинаида Охтинская, музыкант

АЛЕКСЕЙ ВИШНЯ

ОН НЕ УМЕЛ ИГРАТЬ ЗВУК

Я родился в Америке, в семье советских разведчиков, меня в детстве привезли на Родину, так что вся эта американская музыка меня окружала с самого начала - все эти пленки, пластинки… Когда появился Башлачев, я вообще не понял: зачем это? Для меня это было настолько же чуждо, как если бы сейчас в комнату вошла шахидка.

В 1985 году мне позвонил мой московский друг Миша Баюканский, писатель: «Я приеду с магнитофонами». Они, Баюканский и Башлачев, приехали к Диме Бучину, барабанщику группы «Народное ополчение», с одной целью - сделать запись. Но у них не было микрофона. А у меня были. Конденсаторные, AKG - один на голос, второй на гитару. Стоек не было, повесили микрофоны на какие-то веревки, стулья… Запись происходила как раз тогда, когда мне сделали операцию по поводу фимоза. На самом деле. Мне сделали обрезание, по высшему классу, с шестнадцатью швами. И вот, когда меня позвали писать Башлачева, когда, по идее, у каждого должно забиться сердце от звуков его проникновенных стихов, у меня так болело в паху, что я ужасно возненавидел эту культуру. Ехал, вообще не зная, что и как. Мне Баюканский сказал, что это будет что-то страшнее пайка, и что надо записать, потому что это будет очень круто. А я не понял, что там крутого-то… То есть, вообще не понял. Тогда мне было двадцать лет, я и сейчас многого не понимаю.

Я закончил десятый класс гораздо позже, чем большинство людей. Когда все в десятый класс ходили, я на гитаре учился играть. Конечно, аттестат вечерней школы не такой красивый, как общеобразовательной, но я и не собирался где-нибудь его предъявлять - моя жизнь не должна была быть связанной со всякой фигней. К моменту встречи с Башлачевым я работал на текстильной фабрике «Возрождение».

К тому же женился только что. Женился, и решил больше не работать по две смены на фабрике, пустившись в поиск новой, менее ресурснозатратной деятельности. Я тогда увлекался Цоем, Гребенщиковым. И я понимал, что должен находиться не в формальной среде, а в неформальной. Я пришел к Майку Науменко и сказал: «Устрой меня к себе на работу, я хочу быть твоим сменщиком».

Звукозаписью я стал заниматься очень рано. Папа меня записывал на магнитофон в пять лет, а сам я начал записывать в восемь. Записывал с пластинок на пленки, составлял сборники. У родителей было сорок пластинок - на одной хорошая песня, на другой… мама сказала: «Сделай сборник, чтобы не тереть их». Аппарат был Telefunken, «Magnetophone 85».

Башлачев появился в Ленинграде в 1985 году, как раз когда Тропилло показал «Машину Времени» и сказал, что записывать можно дома. Его запись инспирировал-то Баюканс-кий, москвич. Но записи той не осталось, он ее посеял. А Бу-чин вывел Башлачева в совершенно иную среду, где он нашел понимание, Бучин познакомил его с Кинчевым. С Кин-чевым, кстати, Башлачев мог встретиться на моих глазах… Когда мы с Рикошетом поехали за магнитофоном, мы заехали к Кинчеву, там как раз найтовал Башлачев.