Александр Бельфор - Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников

У Саши почти не осталось приличных записей: все шкалит, потому что поначалу он не пел, а кричал. Саша знал, что не получит высоких оценок у высоких ценителей. Например, он сразу же поссорился с Градским, с первой и единственной встречи. Саша требовал для себя особой шкалы: не по тому, как сделаны песни, а по тому, что они сделали с вами. Искусство в его понимании - это не вышивание шелком по бархату, а грубое переплетение гражданской боли с сердечной.

«Дославное время» кончилось в марте. Саша приехал из Ленинграда. Тогда мы сидели на моей квартире в Свердловске, с нами были девушки - не помню, кто, - и Саша взахлеб рассказывал мне, что делает и как живет. Полгода он проработал в череповецкой газете «Коммунист», потом удрал с работы и из-под призыва в армию. Рассказывал, как о погоне - ускользнул в последний момент, вырвался, выкарабкался! «Я счастлив, понимаешь, я счастлив теперь все время, я полностью счастлив!» - говорил он взахлеб. Я помню этот день, как сплошную Сашину радость. Мы шли в магазин за вином, он забегал вперед, чтобы увидеть мое лицо, и говорил, говорил - напористо и радостно. День был очень светлый. Снег уже потемнел, я помню блеск наледи. Его радости хватало на всех, и все ему вторили, подыгрывали в игре, правила которой он задал - радоваться. В апреле я слетал к нему в Ленинград. Саша показывал всем тогда Тимура Кибирова - московского поэта, свое открытие. Саша охотно принимал на свою колокольню любые колокольчики, бессовестно и обильно льстил, перебарщивал, привирал, - ну, это всегда так - немного привираешь, когда идет удача. На его квартире в Ленинграде перебывала тысяча человек: жизнь там шла быстрая, смешная, дурная, но главное - радостная. Я нигде столько не хохотал, как там. Однажды у Саши сорвался концерт - он был очень обидчив и капризен, когда речь заходила о денежных вещах, и под вечер сделался непроходимо зол. Мы остались на кухне вдвоем, и я спросил: а сейчас ты тоже постоянно счастлив? Саша подумал, хотел что-то сказать, передумал и ответил: «Да, и сейчас». Когда-то в невнятное время и в невнятном месте мы с Сашей разговаривали, и я теперь даже не помню, разговаривали ли мы, или это я сочиняю прошлый разговор. Саша говорил, что хотел бы написать роман о человеке, который от начала до конца поставил свою жизнь, как спектакль. Этот великий актер, чтобы доказать окончательную подлинность своих убеждений, погибает по собственной воле. За то, чтобы ему поверили, он назначает цену собственной жизни. И еще что-то вспоминаю, почти не слыша его голоса: «Перед смертью не лгут, и вся жизнь станет правдой, если сознательно прошла перед смертью…»

В Ленинграде Саша начал новую жизнь - стремительную, высокую, жизнь перед смертью. Его не поймут люди, которые умрут на своих диванах, кто живет не торопясь. Мы его не поймем, мы - долгожители с огромными, как пропасти, безразмерными жизнями-гигантами. Приличные люди его не поймут, и сейчас я часто слышу ревнивые слова о нем: ну, чего он добился? Ну, вышла пластинка, ну, напечатают сотню его стихотворений, ну и что? Так вот это и есть! То, что к его жизни нельзя отнестись спокойно. Его можно ненавидеть, любить, сходить с ума от зависти, но от него не отделаться просто так. Каждый, кто прикасается к нему, обжигается и мучительно сравнивает свою жизнь с его жизнью, и при сравнении вылезает вся эта житейская пошлость, в которой не хочется сознаваться. Башлачев касается всех. Он западает в любую память, к нему рано или поздно возвращаются разговоры. Они не дают покоя и будут мучить, пока не отдашь ему все, что можешь.

Когда вспоминаешь, видишь совсем не то, что видел. Сейчас мне кажется, что на концерте в общежитии архитектурного института в Свердловске его освещали красным светом, а над ним косо было занесено черное облако. И голос его был свеж, как ночная река. Ему почти не хлопали, расходились испуганные. Кто-то спрашивал, когда будет дискотека. Кто-то ворчал, что это что-то среднее между Высоцким и Гребенщиковым. А я радовался, именно радовался: они не видят, дураки, не видят. Это же новая звезда, и никто не заметил. А я заметил, я первый его открыл!..

Саша прожил величественную жизнь, оттого и пишут о нем так плохо, - это величие не передашь: выходишь на пошлейшие штампы, кромсаешь кровоточащий черновик, все равно лезет пошлость, некроложество, над которым сам смеялся. Наша обыденная жизнь не приспособлена для величия. В день похорон на квартиру пришли сантехники -их месяц назад вызвали чинить унитаз. Еще до похорон рок-клуб устроил поминальный концерт, и это, говорят, было ужасное кощунство. Рок-поминки - это такая же дикость, как джинсовый саван. Два месяца после похорон рок-клу-бовцы спаивали Сашину жену, дня не было трезвого, все было как в бреду. Квартиру разгромили, гитару разломали. Женя - Сашина жена - рассказывала: «Одна девка до истерики себя накрутила, поймала момент, полезла в окошко -я хочу к нему. Ох, как же я ее отхлестала тогда - до слез, до крови из носу, сволочь».

Саша готовился к самоубийству: сжег черновики, изорвал тетради. Женя рассказывала - «он и мои письма изорвал и выбросил в мусоропровод». Нервы были расстроены: он не мог выйти на улицу, его бросало в пот, мучило предчувствие смерти. В ясный, солнечный февральский день, когда в квартире все спали после бессонной ночи, в два часа дня Саша вылез во фрамужку на кухне и сильно оттолкнулся. Потом милиция измеряла расстояние от стены дома до кровавого пятна на снегу - Саша отлетел далеко. Женя рассказывала мне все на какой-то богемной ленинградской квартире прошлым летом. Рассказывала в сто раз подробнее, чем я сейчас. Тогда я, помню, подошел к окну и вдруг побледнел. Женя заметила и неловко улыбнулась: «А мне каково? Ни одна сука не спросит: а как ты, Женя? Тебе-то как? Не хреново ли тебе жить сейчас?»

Со двора пахло помойкой, ни души не было внизу, и на стене дома напротив был красный клин света, пыльный на закате, как Петербург. Я приходил еще к Жене назавтра. Она чертила на салфетке карандашом план кладбища, перемарывала и в двух местах порвала грифелем непрочную бумагу. Кладбище на «Платформе Ковалево» находится в получасе езды на электричке от Ленинграда. Какое-то новое кладбище, стандартизированное: по аллеям ездит трактор «Владимирец», стаскивая заржавленные венки в кучу… Я отчаялся было найти Сашину могилу, но потом обернулся, будто позвал кто, и увидел фанерный щит с его фотографией. Я посадил цветок, разрыл ямку и закопал там личные стихи, которые написал о Саше еще весной. Там, в ямке, был какой-то цепкий зимний холод, я зарыл ее. Было очень жарко, а на этом кладбище совсем не было деревьев.

В августе у Саши родился сын Егор от его последней возлюбленной. Саша оставил за собой сильно порушенную личную жизнь. Он платил только по крупным гражданским счетам. И это тоже его черта: слово «выжить» для него часто становилось словом «выжать», а иногда и «выжигать».