Орехов Виталий - Демиургия

– Вадька, какой же ты стал большой! – заметила Катерина Осиповна, статная женщина, лет сорока отроду, с благородным воспитанием и вообще со всеми атрибутами петербургской «институтки», много лет прожившей в провинции. Одна из тех барышень, которых теперь совсем нет у нас, которые потеряв столичный «блеск», никогда не потеряют столичную гордость. – Теперь, что сказать, врачом будешь?

– Да маменька, видимо врачом, как и собирались. Давно известно было, что врачом. Так что, следует заметить, я ненадолго. Так, повидаться, по-родственному и опять на экзамены. Необходимо продолжать обучение, ибо, как сказано, «Ученье – свет, а …

-…неученье – тьма», – продолжил отец. – Врачом, это ты сын хорошо придумал. Говорил я вам, что врачом будет? Говорил? Еще когда маленький был, травинки тут всякие собирал, кошек лечил, ясно было, что медицинской части пойдет. Только вот куда теперь стопы свои ученые направишь, Вадим? – как бы невзначай задал Михаил Алексеевич свой вопрос. Надо сказать, что вопрос, куда их сын пойдет учиться, волновал чету Зеркаловых не меньше самого сына. И хотя много споров вышло у них меж собой, а также и с соседями, но все-таки они как есть постановили попытать его отправить в Москву, непременно в Москву. Поскольку видеть своего сына военным Михаил Алексеевич, сам отставной полковник, не желал. Но, безусловно, последнее слово оставалось за самим Вадимом.

– Это вопрос непростой, еще подумать надо, – сконфузившись, проговорил дорогой гость. – Но что это мы все об учебе, да об учебе, будет еще время подумать, до экзаменов еще много чего решить надо. Вы расскажите, как у вас тут все? Много, чего за год изменилось? Может, чего нового для меня? – с улыбкой закончил он, надеясь, что ему удалось-таки перевести тему разговора.

– Вадька, а расскажи про Москву что-нибудь, – робко попросила его сестра.

– Про Москву? А можно и про Москву, – задорно заметил Вадим. – Ну так слушайте, в Москве сейчас появилась новое развлечение – Синематограф. Дело происходит вот как… – вот примерно в таком роде Вадим потянул свой рассказ про московское бытье, а семья слушала его, ловя каждое слово.

…

Арьергард отступал. Австрийские войска теснили отступавших русских пехотинцев. Отступлением командовал Рохлин. По всем направлениям было приказано оставлять раненных на милость завоевателей. Все медицинские обозы были перегруппированы для сохранения легкой техники. Все, что увезти нельзя было, уничтожалось по приказу командования, несмотря на удивление со стороны солдат и офицеров. Вечерело.

– Вадим Михалыч, отступаем? Так и оставим раненых? – спрашивал Котоев у идущего рядом Зеркалова.

– Пока да, если кто будет звать врача, сообщи мне. Всех не спасем, но некоторые, способные передвигаться самостоятельно, которым нужна лишь легкая помощь, будут ждать оказанной помощи, и я сделаю все возможное и от нас зависящее.

– Ну тогда, посмотрите вон там, слева, офицер артиллерист ползет, похоже лишь легкая воздушная контузия, – указал Котоев на офицера, действительно, ползшего и, видимо, не понимавшего некоторое время что происходит. – Предлагаю оказать помощь.

– Молодец, Котоев, доведи до обоза и прикажи доставить в госпиталь штаба. Скажешь, что я приказал, перечить не станут и предоставят транспорт. Дай Бог, госпиталь уже эвакуирован и обстрелу не подвергался.

Котоев взял офицера под руки и громко крича, сообщил ему, что он сейчас препроводится в госпиталь, а потом будет отослан домой по ранению. Офицер что-то пытался возразить, но первый шок еще не прошел и опершись на врачебного ассистента, они вдвоем пошли к обозу…

Артиллерия врага не смолкала. Эта «техническая» война уже всем надоела. В отличие от войн предыдущего века, да даже и Японской, здесь людей не считали. До солдат уже доносились слухи о Вердене и Ипре. Пока до России этот ужас не дошел. Но то ли еще будет. Эта война стала по-настоящему мировой. Мировая война – это, прежде всего, война. И именно таковой стала эта бойня для миллионов, вступивших в бой.

Зеркалов шагал позади обозов, стараясь помогать каждому, кого увидит и кому мог помочь. Он довольно долго уже не спал и не ел, и устал порядком. Но его цель была поставлена четко: дойти до госпиталя, а там и спрятаться за окопами, которые австрийцы сегодня точно штурмовать не станут. Он уже был дважды георгиевский кавалер, и у сослуживцев оставалось впечатление, что он просто не знает, что такое страх. Бывало, еще в самом начале войны он вместе с солдатами шел в первых рядах, когда война не приняла этот странный окопный характер, и тащил раненных на себе назад. Однажды он спас какого-то полковника и был за это пожалован отпуском домой, но домой не поехал. У него в полковой хирургической лежал больной, которому он пообещал, что тот выздоровеет, и свое обещание сдержал. Потом перебросили на юг, и тут началась его теперешняя врачебная практика. Раз за разом он ходил на крупные операции на поле и раз за разом возвращался. Иногда на него было страшно смотреть, после некоторых таких «операций» он приходил весь в крови, сам зачастую раненный, но никогда еще серьезно. Возможно, это вселяло в него уверенность, что так и дальше будет, что ни пули, ни гранаты на этой войне никогда не убьют его, и может даже, не свалят с ног. Хирург он был талантливый, и если раненный был направлен к нему, то этот раненный был чудом попавший в хирургическую «безнадежный», который вероятно, ни у кого бы во всей Галиции не выжил, но у Зеркалова он выживал.

Эта операция ничем не отличалась от остальных, но уж что-то больно она затянулась. Австрийцы долго не могли выбить русских с Мавошенской высоты, а когда выбили, то направили на них такую военную мощь, что, кажется, такое долгое отступление было чудом со стороны русской армии. До окопов оставалось меньше километра, когда вдруг что-то прожужжало у уха Зеркалова и взорвалось совсем рядом. Ноги подкосились и все тело перестало слушаться голову. Через мгновение стало очень больно, больно до шока, до слез. Зеркалов всеми силами старался не потерять сознание и из последних сил крикнул: «Врача! Осколочное ранен..» далее он ничего не смог сделать и отключился. И тьма накрыла горизонт.

…

– Ну куда, решил, Вадим? – уже серьезно спросил у сына Михаил Алексеевич на третий день его пребывания в имении.

– В Петербург, папенька, я поступать буду и учиться в Военной Академии. – твердо сказал Вадим, ожидая любые возражения со стороны отца.

– Неужто в Петербург? Так лямку тянуть охота? Это ты, брат, глупости затеял. В Москву поедешь, на медика выучишься и там в Москве и останешься, а нет, так я тебя самым главным врачом у нас устрою. Губернатор лечиться будет, состояние сколотишь, и я спокоен буду.