Свободин А.П. - В мире актеров

И вот этот человек со "свойским лицом" и суровым взглядом становится начальником цеха. Его фамилия... Но об этом чуть позже. Рассмотрим кабинет, обстановку. Письменный стол, что на столе.

Тяжелое пресс-папье, чернильный прибор, изделье первых пятилеток, с изрядной затратой металла (в эвакуацию ездил!). Ручки, карандаши в металлическом стакане. Недельный календарь для записей из семи блокнотиков, на каждый день. Трофейная зажигалка, он ею очень дорожит – память! Справа на столе в вполоборота к сидящему — небольшой бюст Сталина из гипса, но "под металл". В военной форме, в фуражке, Запомним и год 1947-й. Один из тяжелейших послевоенных. Народ, напрягшийся сверх всякой меры, нанес последний удар и словно замер в запредельной своей усталости. На мгновение всем нам тогда показалось, что жизнь пойдет теперь легко, само собой – главное сделано. Но легко и само собой ничего не пошло.

В такое время и стал работником среднего руководящего звена этот человек. И мне все видится, как в первый же его рабочий день, вместе с ним незримо вошел в его кабинет и Он, его тайный соглядатай и сознательный биограф. И друг, и судья, и свидетель.

Ульянов убеждает, что знает об этом человеке все. Достоинства и ущербность. Постижения и просчеты. Тайное, интимное и то, что стыдно или непринято выносить на люди.

Толстой, пристально и жадно наблюдавший и писавший женщину однажды пошутил, что последнюю правду о ней скажет лишь перед смертью. – Из гроба выгляну, скажу, и сразу крышку – хлоп. Так и Ульянов знает э т о г о человека абсолютным,

п о с л е д н и м

знанием. Таким знанием, каким Островский знал своих купцов, а они, плача, благодарили его за это.

Думаю, что при другом повороте жизни, он сам мог бы стать хозяином кабинета. Его интерес к сфере, в которой действуют эти люди, непреходящ, и выражает душевную потребность. У него генетическая связь с нею, социологическое знание ее.

...А фамилия нового начальника была Бахирев.

Он главное действующее лицо романа Галины Николаевой "Битва в пути", – им зачитывались в конце пятидесятых.

Теперь, по прошествии времени, значение книги может быть определено спокойно.

Если литература начала тридцатых годов пела индустриализацию, ее ритм и темп и ведущим жанром сделался роман-репортаж, в котором слова были по строчкам как вагонетки по рельсам, а люди больше не говорили, а кричали и где уже сам факт возникновения промышленных гигантов дотоле на пустом месте имел значение ритуальное; если литература эпохи Отечественной войны жили одним – необходимостью выстоять и победить, то в романе Николаевой, пожалуй, впервые началось прощупывание, скорее даже оглядывание социально-экономической модели общества и связи ее с нравственным потенциалом порожденного ею же

ч е л о в е к а д е й с т в и я

. Его в романе представляли антиподы директор завода Вальган и инженер Бахирев.

Вальган был офицером армии, руководимой полководцем по имени "Надо". Он не позволял себе задумываться почему и кому надо. Не его это было дело. Он жил и действовал в осознанной железной соподчиненности всех частей механизма, ощущал себя его деталью. Внутренний кодекс его поведения в этих, предложенных жизнью обстоятельствах, был тем не менее весьма разнообразен и включал множество приемов. В том числе и самообман и даже просто обман. Не во имя собственных благ, а во имя все того же "Надо". Но твердо исключал одно: сомнение. Главное для Вальгана было держаться на плаву и выглядеть умелым пловцом.

Бахирев прежде всего видел дело, его сущность. Обладал известным бесстрашием в принятии решений. Исторический облик ее величества Показухи принимал для него будничные черты. Но и Бахирев в своей принципиальности был "танкоподобный". Приметим это ульяновское словечко – мы еще вспомним о нем.[4]

Как и автор романа, Бахирев был далек от понимания "обратной связи" явлений. Время такому пониманию еще не пришло. В общественное сознание еще не вошла нынешняя формула нашей экономики – "конечный результат", иными словами – "ради чего".

Бахирев начал в те годы, когда "больше" в сущности и означало "лучше". Но он хотя бы старался, чтоб это "больше" было реальным, не "липовым". И это сразу поставило его по другую от Вальгана сторону барьера.

Так возник конфликт.

Опускаю особенности характера, созданного Ульяновым в фильме, сделанном по роману, разнообразие подробностей, "внутренний жест"... Мне здесь Бахирев не для того совсем нужен. Он тут фигура нарицательная, точка "А", из которой мы движемся в точке "Б". Начало сознательного социального портретирования в творчестве артиста.

Важно понять, есть ли например общее между Бахиревым и одним из последних портретов в этой галереи Серебренниковым, которого Ульянов вывел на вахтанговскую сцену через двадцать лет в спектакле "Равняется четырем Франциям". Предок ли Бахирев Серебрянникова или боковая ветвь? Вот в чем вопрос.

Движемся по галерее. Перед нами портрет Михеева, директора рудника.

Начинал когда и Бахирев. Анкета сложная. Но Ульянов создает его на полтора десятилетия позже, и фигура теряет резкие контуры, двоится. Вопрос ставится уже несколько по-иному. Кто это – постаревший Вальган или поживший, набравшийся опыта и перенявший иные вальгановские приемы Бахирев?

Жизнь мнет и того и другого. Характеры закаляются, однако же терпят и естественную инфляцию. Появляются улыбки, исчезают категорические решения, усложняется техника безопасности. Ульянов явно перемешивает изначальные черты двух ан[5]

типодов.

Впервые артист отмечает в своем герое признаки усталости, душевной потертости. Впервые является симптоматичный эпизод. Потом он тхой4ет по экранам. Михеев с пухлым портфелем в руке уходит из здания министерства. Только что был "на ковре". Министр предложил другую работу.[6]

Предстояло выступление "на активе". Должен был встать и честно сказать, что рудник работает на пределе, губит природу, нуждается в полной модернизации, иначе через год замрет совсем.

Михеев не встал и не сказал. Хотел, но не смог – сработала отлаженная за десятилетия система внутренних тормозов. Подвести министра?.. план... "рудник задействован" в общей программе... Никогда! И правда, та самая правда, которая экономичнее лжи, как говаривал позднее инженер Чишков,[7]

отложена "на потом". Держаться на плаву! Сейчас, сегодня, а там...

Но не те времена и Михеев уже не тот. От очередного "торможения", подавив в себе импульс совести, он "сломался". И печален, угрюм, недвижим сидит на террасе больничной палаты, смотрит вдаль и в себя и молчит. Все силится понять – морщины на лбу собрались в туповато трагичный рисунок – понять, как жил, откуда эта вязкая дремота и что такое смерть.