Агафонов Николай - Иоанн Дамаскин

— Не можешь ты, Иоанн, исполнять заповеди и стяжать добродетель, пока не отвергнешься себя. Ты раздал свое имение — это доброе начало пути. Но в своей душе ты принес в обитель свои страстные помыслы и суетные желания. Теперь ты обещал отвергнуться от них. Но исполнить это обещание намного труднее, чем раздать свое имение.

— Воистину, отче, ты прав, — покорно согласился Иоанн.

Старец, вернувшись к плетению корзины, продолжал поучать Иоанна:

— Запомни, сын мой, где страх Божий, там восхождение к добродетели, а где нерадение и бесстрашие, там нисхождение к беззаконию. Внимай, Иоанне, всему и во всем. Глаза даны тебе, чтоб, видя дела Божии, ты прославлял Бога; но если не будешь внимать и хорошо употреблять их, они могут низвергнуть тебя в блуждание ума. Язык дан тебе, чтобы славословить Всеблагого Творца; но, если не будешь внимать, можешь впасть в осуждение и хуление. Слух дан тебе, чтоб, принимая им слово Божие, освящать тем сердце; но если не будешь внимать, можешь напоить чрез него ядом душу свою. — Все это старец говорил строгим голосом, а при слове «но» поднимал указательный палец вверх. И хотя эти бесхитростные поучения не давали изучившему святых отцов Иоанну какой-либо пищи для ума, но для души его были целительным бальзамом. А голос старца продолжал мерно звучать под сводами пещерной кельи: — Как рыба не может жить без воды, так душа без безмолвия и поучения в Божественных Писаниях не может спастись. Не можешь быть солнцем, будь хоть звездой, только восходи ввысь, отрываясь от земли. Творящий добро в надежде воздаяния не Богу работает, а себе. Невозможно стяжать что-нибудь доброе без терпения и воздержания, смирения и непрестанной молитвы...

Речь старца журчала, как нескончаемый поток живительной влаги. Иоанн то слушал, то проваливался в забытье. К вечеру он был совершенно здоров и, поев вместе с наставником чечевичной похлебки, встал на молитву. Когда они ложились спать, старец указал ему на единственное в келье ложе, а сам лег на какую-то дерюгу у самого порога. Иоанн пробовал возражать, но старец сказал, что он всегда спит здесь и не собирается уступать это место даже самому патриарху.

Вот уже три месяца, как Иоанн жил в келье своего наставника. Утром после молитвы он обычно уходил за пальмовыми ветками, приносил их в келью и очищал от листьев. Потом они со старцем плели корзины. Во время работы они или молились, или старец говорил свои поучения. По воскресным дням они приходили в лавру к Божественной литургии и причащались Святых Тайн. Когда они сплетали двадцать или тридцать корзин, старец посылал Иоанна продавать их на базар в какое-нибудь ближайшее селение или в Вифлеем.

Как-то раз, когда они закончили плетение очередной партии корзин, старец как бы невзначай сказал:

— Я слышал, чадо, что в Дамаске корзины продаются дороже, чем у нас в Палестине.

— Наверное так, отче, ведь Дамаск большой и богатый город, — простодушно подтвердил Иоанн, — впрочем, я никогда не ходил на базар, так что наверняка знать не могу.

— Ну да, я и забыл, что там у тебя были рабы, зачем же тебе самому ходить на рынок, — язвительно сказал старец.

Иоанн густо покраснел. А старец как ни в чем не бывало продолжал:

— В нашей келье, как ты сам видишь, многого самого необходимого не хватает, а надвигается зима. Да и нашей святой обители деньги нужны. Итак, возьми эти корзины, пойди в Дамаск и продай их там, скажем, по одной золотой номисме за четыре корзины.

Иоанн был в сильном смущении. Идти в город, где его все знали, казалось ему очень неудобным. Увидят бывшего великого логофета в таком бедственном положении и наверняка будут смеяться. Очень смущала его и цена. Она была неимоверно большая. В десятки раз больше, чем та, за которую Иоанн продавал корзины здесь, в Палестине. Но из смирения не стал перечить своему наставнику.

— Хорошо, отче, как благословил, так и сделаю.

— Отправляйся, сын мой, да смотри, не продавай их дешевле назначенной цены.

Так и отправился Иоанн с корзинами в Дамаск выполнять благословение старца. Когда он прибыл в город, на базарную площадь, то понял, как напрасно переживал, что его здесь будут узнавать. Жители Дамаска привыкли видеть Иоанна в богатых, тканных золотом одеяниях, а пред ними предстал нищий монах в дырявом рубище. Да и от постоянного строгого поста щеки его ввалились. Борода и волосы, когда-то аккуратно подстриженные, теперь отросли, как у настоящего отшельника. Корзины были сделаны добротно, поэтому многие подходили и спрашивали цену. Но когда Иоанн называл ее, то отходили, как от ненормального. Многие злословили и оскорбляли Иоанна. Так и не продав корзин в первый день, Иоанн ночевал во дворе одного храма прямо на мостовой. А утром, помолившись, опять пошел на базар. Один араб, подойдя к нему, долго рассматривал корзины, а потом сказал:

— Я куплю у тебя все. — Но когда узнал цену, так рассвирепел, что больно пнул Иоанна в живот, обозвав христианской собакой.

Софроний, придя на базар, чтобы купить домой овощей, как раз застал эту картину избиения Иоанна арабом. Он пригляделся к монаху, и сердце его екнуло в груди и чуть не остановилось. Он сразу же узнал своего господина. Первым порывом было бежать к Иоанну. Но его остановила мысль: «Ведь мой господин не захочет в таком унижении предстать своему слуге. Для него это будет слишком больно». Так рассудил Софроний, заметив, что Иоанн все время наклоняет голову, чтобы случайно его кто-нибудь не признал. Слезы жалости потекли из глаз старого слуги. Он бочком, незаметно стал приближаться к своему бывшему хозяину, чутко прислушиваясь к его разговору с покупателями. Как раз подошла одна женщина и спросила цену. Когда Иоанн, не поднимая головы, назвал ей цену, она обозвала его сумасшедшим монахом. Но теперь Софроний понял, в чем дело. Его хозяин просит за корзины неимоверно большие деньги. «Значит, так нужно, — подумал Софроний, — наш господин был всегда щедрым и жадностью никогда не страдал. Надо ему помочь». И Софроний быстро пошел домой. Дома он все рассказал жене Фавсте. Та, всплеснув руками, вскричала:

— Так пойдем же скорей к нему. Приведем его к нам, напоим и накормим и купим все его корзины.

— Глупая женщина, да разве мы не раним его сердце, открыв его нищету и убогость? Да я уверен, не примет он от нас деньги. Это, наверное, его в монастыре заставили продавать корзины.

— Как? — схватилась испуганно Фавста за свой рот. — Неужели в святой обители так могут издеваться над нашим добрым господином? — И простодушная женщина горько разрыдалась.

— Хватит плакать, жена, лучше быстрее собирайся, берем деньги и идем хоть издалека посмотрим на нашего любимого господина.

Придя на рынок, Софроний разыскал своего знакомого лавочника и, вручив ему деньги, сказал: