Виталий Амутных - Шлюхи

второй рюмки польской водки, которую она всегда недолюбливала за резкий химический привкус, но

весьма ценила ее умеренную стоимость. И вот, когда ласкающая волна сытости и покоя широко

прошлась по разомлевшему телу, Алла впервые отпустила мужу согревающий взгляд, отчего тот

вспыхнул рассветным румянцем.

Желтоволосый человечек вот уж с десяток лет являлся мужем Аллы, и она гордилась им

вполне, как личным завоеванием, как трофеем, выхваченным в неравном поединке с судьбой. Нет,

Алла вполне сознавала интимную самоценность этого символа, и потому в самых редчайших

случаях доверяла кому-либо его секрет. Впрочем, она почти никому не доверяла, ссылаясь на уроки

жизни.

Но и Евгений Глебович находил в своей избраннице немало качеств, которые давали, в свою

очередь, немало оснований для его восторгов. Сам ли он воспитал в себе эти чувства или, будучи от

рождения человеком впечатлительным и податливым, внял посторонним внушениям, теперь уж это

значения иметь не могло. Правда, в юные годы его как-то больше привлекали особы нежные и

ласковые (или такие тогда были в моде?), но по какой-то там запрограммированной иронии рядом с

ним всегда оказывались дамы энергичные, твердо знающие свои пути и цели. Казалось, этим

крупнотелым, жарким веронезовским венерам и мужчин следовало искать под стать себе - с

богатырским размахом бедер и плеч, но они, точно осы над вареньем, так и охаживали его

тщедушность, его стесненность и безответность. От этих, порой докучных, преследований его всякий

раз избавляла мама. Но к моменту появления в его жизни Аллы сердобольной мамы не стало,

потому много времени не потребовалось Алле Шумаковой, чтобы стать Аллой Медной, а также

столичной жительницей, а также обладательницей различных важных вещей, а также фамильных

связей, а в сумме — более-менее пристойного статуса, признанного обитателями этой планеты.

Евгений Глебович и не противился сокрушительной активности Аллы (почти не противился), потому

что, во-первых, силушки на то ему не найти было; во-вторых, жениться все равно надо, а третий

фактор, несомненно, оказался решающим — все же спокойнее жить рядом с энергическим

человеком, который твердо знает, что ему необходимо, а также, что требуется всем окружающим.

Итак, разомлев от приятного ужина и водки, Алла Медная окинула заблестевшими в

истоме очами своего мужа и промокнула губы синей бумажной салфеткой. Тягучий, влажный взгляд

неспешно тек и тек на Евгения Глебовича, отчего тот так и забился, заметался на месте: то в пол

посмотрит, то — в потолок, ногу на ногу положит, поменяет их местами, ухо почешет... А сладкие,

чуть соловые глаза даже не моргнут, катят и катят на него вязкие волны.

— Славик спит? — на той же вязкой волне взгляда запустила она наконец пару слов.

— Да, да. Я его час назад уложил,— как-то избыточно суетно встрепенулся Евгений Глебович,—

Никак не хотел. То книжку почитай, то водички принеси... Я ему: нет, хватит балагурить, поздно уже.

Он говорит: тогда я буду долго какать. Шантажист. Насилу уложил.

5

Алла еще какое-то время пополоскала мужа в своем медово-сливочном взоре, а потом столь же

кондитерским голосом произнесла:

— Геня, иди помойся. Я сегодня буду заниматься любовью.

— Аллочка, я всегда… —— начал он было в самом верхнем своем регистре.

— Геня, не надо слов. Иди. Я жду.

Через несколько минут Евгений Глебович голышом проскочил в спальню и хотел уже нырнуть

под одеяло, как его остановил голос жены:

— Где наши наручники?

Еще более хрупкий в худосочной своей наготе он замер в позе неестественной и потешной.

— А-аллушка, может, давай сегодня как-нибудь попроще, а?

С выразительной медлительностью Алла сняла с ноги туфлю, отороченную кроличьим мехом, и

с плеча съездила мужа ею по физиономии.

— Ойх! — взвизгнул Евгений Глебович, валясь на постель, как подкошенный.

— Закрой рот,— негромко, но веско посоветовала Алла.— Славку разбудишь.

Тот же миг Евгений Глебович бросился под кровать и вернулся оттуда с новенькими метал-

лическими наручниками. Далее, не мешкая, при обоюдном молчании, Алла приковала мужа этими

самыми наручниками к спинке кровати, принесла несколько зажженных стеариновых свечей,

резиновый жгут, отвертку, пассатижи, чайник с кипятком, несколько швейных иголок, и они отчалили

в край столь личных отношений, который, вероятно, и в самом деле, не стоит инспектировать людям

посторонним (хотя обыкновенно одни и те же лица инспектируют и вместе с тем ратуют за

неприкосновенность тех областей)… ведь даже невинный сон Славика не был потревожен.

Теперь дадим отдохнуть двум этим персонажам, тем более, что они сейчас заняты нескучным,

весьма увлекающим их делом. А вспомним еще одно, промелькнувшее уже лицо. Нет, не Имярека

Имярековича Керями, от него все равно не уйти. Вспомним автора рукописи, пока еще не изученной

критиком Аллой Медной, рукописи со смятым титульным листом, оставшейся покоиться на шелковой

полосатой обивке дивана.

Прежде всего сменим декорацию; перенесемся в тесную затхлую каморку, где нет и не было

никогда полосатого стильного дивана с причудливо изогнутой монстерой в кадке подле него, где нет

велюровых портьер оливкового цвета, нет в столовой резного обеденного стола, на котором в

расписном фарфоре могла бы находиться яичница с помидорами и китайская ветчина, поскольку нет

там и быть не может ни столовой, ни ветчины. А вся обстановка того приюта представлена лежаком,

неким подобием письменного стола, сооруженным из каких-то ящиков, да рядом вбитых в стену

громадных гвоздей, выполняющих роль платяного шкафа, туалетного столика и кухонных полок.

Место это странное, и живет здесь Никита Кожемяка вот уже шестой год. Да, ничто тут не совпадает

с теми декорациями, среди которых обретается Алла Медная, никакой предмет не повторится, разве

что одна вещь единственная — рукопись.

Никита был вышвырнут из сна электрической судорогой всего тела. Несколько секунд он

беспомощно хватался то за формы проступившей действительности, то за обрывки стремительно

рассыпавшегося сновидения, но так и не прояснил для себя природу всполошившей его тревоги. Все

еще внутренне дрожа, он нехотя выполз из-под одеяла, поверх которого распластало рукава черное

6

пальто древнейшего фасона, поскольку милости неторопливой в этом году осени были отпущены

для иных, более пристойных жилищ. Кажется, кто-то говорил с ним. Сидя на краю койки, из

последних вянущих мерцаний сна Никита настойчиво собирал слышанный голос, только старания