Виталий Амутных - Шлюхи

его остались напрасными. Впрочем, не исключено, что говорила с ним не бесплотная тень, а лицо

вполне реальное, ибо кроме Никиты в этих серых сумрачных лабиринтах обитало немало людей.

Собственно, лабиринты представляли собой дворницкую, размещенную в полуразрушенном

толстостенном строении.

Натянув на себя джинсы и ватную рабочую куртку (чем теперь ограничивался туалет), Никита

сменил окружение вечно шелестящих скрытой жизнью обоев на пегие стены коридора. Здесь

находились еще несколько дверей, принадлежавших закуткам, сходных с Никитиным. Тишина,

оттененная одиноким всхлипывающим храпом, была идеальная. Все с тем же покалыванием

рожденного сном волнения Никита потащился в довольно просторное помещение, где местные

обитатели готовили пищу и коротали часы бедного досуга. В партитуру тишины вплелись мерно

капающая из крана вода, посвистывающий в щелях оконной рамы ветер и крысиный писк из туалета,

размещенного здесь же. На черном железном столе много испытавшая шахматная доска,

изувеченные фигуры на ней, часть из которых замещали катушки или аптечные пузырьки.

— Ну что, ты готов? — кто-то спросил Никиту.

— К чему готов? В смысле?— удивился тот странности вопроса, и лишь после завертел головой

в поисках вопрошателя.

Никого рядом не было. Капала вода. Шипел сквозняками ветер. В туалете воевали друг с другом

крысы. И не обольщаясь сладостью метафизики момента, со всей реалистической отчетливостью

Никита понял, что жизнь закончилась. Вот она, та точка, тот пункт, до которого ему удалось дойти...

И все... И больше ничего не будет. Он огляделся. Нет, немыслимо и бесконечно стыдно достичь

человеку такого предела. Но он, как и те, дрыхнущие сейчас рядом по своим углам, не противился

приторным голосам сирен пересмешника-мегаполиса, и теперь подошло время платить долг своего

неуемного сладострастия.

Так хотелось чувствовать себя обманутым... Но, казалось, не было ничьей вины в его выборе;

во всяком случае - воли существа земного, состоящего, как водится, из углеродных соединений.

Только собственное желание, доходя до сатанинской страстности, обжигало его грезой: где успех,

где бодрящая суета, а значит — какая-то осмысленность назначенной кем-то жизни. Надо думать, в

том была надежда самому предложить способ общения Высшим Силам, но вот выяснилось, что не с

каждым занятно беседовать Богу, а если даже милостивость Его к своим чадам, заинтересованность

каждым отдельным существованием неизбывны, то язык, как стиль общения, Он все-таки выбирает

Сам. И вот... Никита оглядел залитую вековой грязью газовую плиту, и перевел взгляд за окно, где в

подвижном пятне фонаря желтела глухая стена. “И вот та осмысленность, которая отпущена мне”.

Жизнь кончилась. Это было так очевидно, так просто и вовсе не больно. Только глухо

рокочущая пустота, только неотвратимость вселенского покоя да кирпичная стена за окном. Где-то

жила-была верткая жизнь, сотканная из красок и надежд... чего так просто лишиться. В одночасье.

Туда не повернуть, все отходные пути рухнули — сзади пропасть и впереди бездна, и только Богу

знать, как долго удержит пустынный островок в пучине непостижимой вечности. Теперь,

7

оставленный беглыми огнями желаний, Никита отчетливо понимал, что для цветения удачи (как

понимает ее всяк земной житель) должен выпасть сложнейший пасьянс обстоятельств; здесь лишь

талантом, трудолюбием да верностью не обойтись. И нечего Бога гневить. Ему Самому ведать

значение тебе порученной партии.

Здесь Никита на какой-то, не поддающийся измерению, срок провалился в области, неведомые

времени. Из густой желейной прострации его изринул глухой выстрел за окном. Он вздохнул,

машинально подхватил с шахматной доски безголового ферзя, повертел его между пальцами,

соскоблил ногтем остатки темного лака. Оркестр тишины перешел к пронзительным пассажам. А

Никита все барахтался в вакууме опустевшего вдруг собственного Я, пытаясь ухватиться хоть за

какой-нибудь образ, способный объяснить его пребывание в данной точке пересечения времени и

пространства. И тогда отчаянность, подрядив воображение, вычертила овал лица с той плавностью

линии, которая ручается за присутствие в характере преобладающего добросердечия, но не исклю-

чает волевого начала; затем появились потускнелые, мглистые от перевиданных утомительных

житейских оказий, глаза под тяжестью прямых бровей, по-славянски потешно-обаятельный нос, и

простой очерк рта, теряющий свою важность в лице от прикрытия русых усов и слишком уж

значительной туманной усталости глаз. Портрет был завершен русыми вихрами, мальчишеской

беспечности которых изумлялась густая проседь. Он. Да, он подкормил надежду Никиты: похвалил

его слог и фантазию, которые якобы обладают той магией убедительности, что позволяет создать

свой собственный мир, ибо творение небесного демиурга порой слишком уж сложно и тягостно.

Вольно же было ему витийствовать... никогда не оплачивавшему своего творчества жизнью в

дерьме. Но для Никиты собственная жадная грязная жизнь (он чувствовал) истощала свои жалкие

подарки и требовала теперь за них полного воздаяния. Что же, оставалось, положив спрошенную

цену, оставить навсегда прельстительные игрушки: творчество, честолюбие, надежду...

За окном громыхнул еще один выстрел. Как и первый, он не втесался в сознание Никиты, но им

вдруг овладела такая необъятная сонливость, что поколебать ее жестокую власть не смогли бы ни

только выстрелы, но и громозвучные взрывы. Никита направился к своей сиротливой койке,

охваченной широкими обшмыганными полами черного пальто, и начни сейчас рушиться потолок, он

ни за что не изменил бы курса.

В городе расплывалась исполинская грузная ночь, и, кто спал, кто не спал... всяк по мере сил

послушливо исполнял ему лично назначенные задачи. Ведь, если одному трудиться до кровавого

пота — другому лодырничать, кому грешить, — кому праведность свою укреплять, и не выхватить у

ближнего вечное его предначертание, поскольку… ничего нельзя содеять дважды, не правда ли? Да

никто и не спорит. Живем здесь, потому что это все, на что мы способны.

Ночь. В свисте пронизывающего ветра, в горечи растоптанных мертвых листьев, как удавалось

ей чувствовать себя столь уютно, что ни мутный свет фонарей, ни тем более беспредельно

отдаленное сияние редких звезд не могли посягнуть на ее невозмутимое величие? И даже когда

серая заря измазала восток, мрак, похоже, ничуть не дрейфил перед восходящим днем, не

тушевался, он и не думал пасовать — лишь отливался в иные, весьма неожиданные порой формы.