user - Содержание

симфоническое сочинение, его должны были услышать в

исполнении на рояле. И поэтому у них собирались, собрания

были, заседания и эти сочинения прослушивались, потом

обсуждались – принимать или не принимать, покупать или не

покупать, исполнять или не исполнять. Поэтому эта работа очень

требует высокого профессионализма. Играть по партитуре ещё

чужое сочинение и почти с листа, потому что на репетиции очень

мало времени было – конечно, большое мастерство. Собственно,

они только вдвоём играли. Иногда, когда Миша Меерович почему-

то не мог – бывало пару раз, что я его замещала. Это очень

трудно, и я не хотела, я сопротивлялась, не хотела играть, он

[Локшин] меня прямо заставлял: «Играй, ты можешь и всё».

...Ну вообще до занятий с Александром Лазаревичем, я вообще не

знала, что существует Малер, Берг, Шенберг. Это он всё нам

показал и раскрыл. И вот тогда в это время пошли... Да, после

окончания войны мы были так счастливы, что кончилась война,

что теперь, наконец, будет посвободнее дышать. И ничего

подобного. Началась так называемая холодная война; потом

пошли постановления партии и правительства. Это был

менделизм, морганизм, языкознание. А в 48 году было совещание

деятелей культуры, на котором Жданов главную речь говорил.

Это было страшно, потому что все наши главные композиторы,

которым мы поклонялись, – Шостакович, Прокофьев – всех их

обвиняли в формализме и говорили, что они чужды народу, что

эта музыка не нужна. И я даже помню, что в «Правде» какая-то

рабочая писала: «Вот какое замечательное постановление. А я-то

думала, почему я не понимаю Шостаковича». (Я подумала, что

она и Бетховена, конечно, не понимает.) «А партия вот правильно

разобралась и вот правильно указала, что такая музыка нам не

нужна». А потом было собрание студентов и преподавателей

консерватории в Большом зале консерватории. И я помню это.

Народу нас согнали очень много, мы были очень сначала

настороженны, знаете, я помню, как проректор консерватории

(там нужно было каяться), вот он говорил, что мы недостаточно

проследили, что молодые преподаватели консерватории –

Локшин и Меерович, – пользуясь своими выдающимися

исполнительскими данными, пропагандируют музыку, чуждую

советскому народу. Они играют студентам Малера, Берга и

Шенберга и это всё не должно быть.

И потом выступил представитель из министерства (я не помню

уже его фамилии). Он читал по бумажке и говорил, что вместо

того, чтобы изучать фольклор, в консерватории изучают Ха...

Ха... Хандемита. Он не мог выговорить эту фамилию, не мог

прочесть. Ну, что в зале было! Мы не могли удержаться от смеха,

конечно. Но это тяжёлый был смех. Мало того, что нам нельзя

было говорить, что мы думаем, нам ещё нельзя было слушать,

что мы хотим. Вот это был такой период.

В 49 году я окончила консерваторию, второй факультет уже, и

меня хотели послать на работу в Киров, т.е. в место ссылки, и

когда я отказывалась, мне сказали так: «Если вы не едете, мы вас

отдаём под суд и 2 года тюрьмы вам грозит. Так что выбирайте».

Пришлось выбрать свободу. И я уехала на работу в

Симферопольское музыкальное училище в сентябре 49 года.

После этого Александр Лазаревич мне писал в Симферополь

письма. Да, он пытался меня устроить в Москве и даже устроил,

но для Министерства культуры это оказалось недостаточным,

неважным и меня всё равно услали. И в это время ему заказали

[симфоническую] поэму о Сталине. Кстати, один раз (я не

помню, то ли это был Новый год, то ли это был день его

рождения и там было несколько композиторов) шёпотом мы

говорили, что живописи уже нет, потому что если пойти на

выставку живописи, можно увидеть только портреты вождей и

портреты Сталина, и что теперь хотят, чтобы музыки тоже не

было. Писать можно только на стихи, как один [Г. Свиридов]

сказал осторожно, «о товарище Сталине». Он боялся даже просто

сказать «о Сталине» – «о товарище Сталине». И когда Шуре [т.е.

А.Л. Локшину] предложили написать, он согласился и стал

писать эту поэму… Вот, пока он писал её, я находилась в

Симферополе, и он каждую неделю мне присылал письмо, в

котором описывал, что происходит, что он написал, как он

переписал партии, как он договаривался с дирижёрами, потом,

по-моему, текст меняли. И это было страшное время, он так

писал: «Погода ужасная, настроение ужасное». А потом вот, где-

то в ноябре, вообще пришло страшное письмо, в котором он

писал так: «Внешне вроде ничего не происходит, но у меня такое

предчувствие, что я на грани. И если я это не миную – то прощай

навеки и молись за меня». И я поняла, что, видимо, он боится, что

его арестуют, потому что тогда стали арестовывать очень многих

людей. Но вроде бы обошлось, а потом он сказал, в декабре

исполнялось его сочинение и его очень ругали. И его ругали, что

он не так осветил образ Великого вождя. Но он перед этим мне

тоже писал, что тема такая, что я не знаю, что лучше, понимаете?

Будут его хвалить или будут его ругать. Даже всякие

политические обвинения выдвигали против него.

И, видимо, он опять этого боялся, потому что он написал, что «я

бы хотел к тебе приехать в Симферополь». А я вот этого не

поняла, что ему страшно оставаться в Москве. И поскольку у

меня в январе каникулы начинались, я написала, что ему

приезжать не нужно, что в январе я приеду сама. Ну он как-то по-

другому это оценил и, в общем, в январе, когда я приехала в

Москву, было как-то напряжённо. Но он мне ничего не

рассказывал. Он только сказал, что вот сочинение моё так

разругали и вообще мне надо как-то выжить.

Это был... В 49 году я уехала, значит, это было начало 50 года.

Да, понимаете, в 49 году Шура жил с семьёй вот в этой деревне, а

тут кто-то из композиторов… Давали квартиры и кто-то

отказался, и он получил комнату в коммунальной квартире, в

трёхкомнатной квартире. В других двух комнатах тоже жили

композиторы с семьями. В одной – композитор Губарьков с

женой и дочкой, а в другой – композитор Грачёв с женой и, по-

моему, с двумя детьми. У них [у Локшиных] была небольшая

комната, ну, так я предполагаю, – метров 16, и там ещё стоял

рояль, который он взял напрокат в Союзе композиторов, в

Музфонде. И, значит, три человека – он, мама и больная

открытой формой туберкулёза сестра. Значит, всего должно было

стоять три ложа. Но всё равно [новое жилье было превосходным]

по сравнению с тем, где он жил, в этой деревне, где не было

воды, надо было ходить к колодцу (я не помню – или колонка там

была), и зимой это была ледяная дорожка, и надо было топить