user - Содержание

и поддерживают друг друга. Каждый раз, когда я туда звонила,

первое, что я слышала - кто бы ни взял трубку – был вопрос:

«Таня, когда вы к нам придете?» В супружеской паре была

заметна особая сплоченность, глубокое внутреннее родство,

которое, как правило, создается близостью перед лицом общих

испытаний.

* * *

О портрете заговорили в первый же вечер. Я не могла обещать

ничего конкретного, но уже точно знала, что пришла не

напрасно. Это был мой «небесный заказ» – как будто я

причастилась, проглотив сжатую пружину, которая рано или

поздно, в свой срок, неизбежно должна начать раскручиваться.

Не рассуждая о том, какую форму примет работа, я решила

действовать по обычной схеме, и первое, с чего надлежало начать

– это насквозь пропитаться дымом нового костра, войти в

резонанс: узнать-усвоить-полюбить. Только после этого

начинается творчество.

* * *

Время шло. Александр Лазаревич постепенно перестал

пользоваться палкой и мог спокойно ходить по квартире. Он

старался проявлять подчеркнутое гостеприимство, оказывать

маленькие услуги. Теперь он со всеми сидел за ужином.

Ужин – это было обязательно. Стоя на кухне, Александр

Лазаревич терпеливо ждал, когда я вымою руки, а затем

приглашал за стол. «Таня! Проходите. Садитесь на ПРИСУЩЕЕ

вам место!» Такова была неизменная формула. «Присущим» мне

местом на маленькой кухне стал стул у стены, зажатый между

столом и чем-то еще. Александр Лазаревич сидел обычно тоже у

стены, напротив, возле двери. Разговоры, начатые за ужином,

продолжались затем в комнате. Там же можно было слушать

музыку.

Содержание наших бесед я помню плохо. Главным было другое:

слабый плавающий звук напряженного высокого голоса,

неповторимость интонации, тонкий, органичный, лишенный

манерности аристократизм пластики, одушевленный и

непринужденный – поднятые брови, удивленный взгляд,

своенравный поворот головы, изящный наклон.

Порой казалось, что он живет, как привидение или как

небожитель – не касаясь земли. Всегда чуть-чуть НАД. Но в этой

надземности прослеживался след боли, было что-то от тех, кто

приучился ходить босиком по раскаленным углям или битому

стеклу. И на всем - едва уловимый налет искупительного,

жертвенного всепрощения, всепонимания, как драгоценная

патина на археологической редкости. Некоторые детали сложной

биографии, которые я успела узнать, вполне, на мой взгляд, это

объясняли. Хотя, по большому счету, я не чувствовала

необходимости знать еще что-то – мне хватало того, что было

передо мной.

Видя такое редкостное и, по всем признакам, инопланетное

существо, делающее искренние попытки выглядеть простым

земным человеком, я изнывала от сознания эфемерности,

ненадежности его присутствия здесь, так близко, рядом с нами.

Попрощавшись и выйдя на улицу, я каждый раз чувствовала себя

разбитой и опустошенной. Часто в слезах, я едва волочила ноги,

как будто все жизненные силы остались за закрывшейся дверью.

Наши встречи, по существу, были очень редкими – считанные

разы. Частота моих визитов определялась состоянием здоровья

Александра Лазаревича. Честно говоря, не думаю, что была бы

способна выдержать более интенсивное общение – такого

невероятного напряжения оно мне стоило.

* * *

Однажды я принесла слайды своих картин. Среди них был

портрет Д. Шостаковича («Лики Шостаковича», 1986).

Поговорили о портрете, а затем переключились на самого

Дмитрия Дмитриевича. Александр Лазаревич вспомнил

незначительный эпизод, случившийся в Доме композиторов в

Москве. Шостакович уже был болен, врачи потребовали, чтобы

он отказался от курения, это давалось ему непросто, и Ирина

Антоновна, сопровождавшая его повсюду, следила за тем, чтобы

предписание не было нарушено.

Александр Лазаревич сказал, что как раз курил, стоя на

лестничной площадке, когда к нему подошел Шостакович и

торопливо, оглядываясь, попросил дать затянуться. Из этого

ничего не вышло – Ирина Антоновна успела вовремя.

Александр Лазаревич давно и сам не курил, конечно. Кофе тоже

был под строгим запретом. Когда он услышал, что у меня те же

вкусы, что были прежде у него, он настоял на том, чтобы

собственноручно приготовить мне порцию кофе в блестящем

кофейнике, когда-то специально привезенном для него из-за

границы. Он сказал, что обязательно должен приготовить кофе

сам, это отчасти заменит ему удовольствие от напитка, который

был ему теперь недоступен.

* * *

Он старался следить за тем, что происходит без него в

музыкальном, композиторском мире. К этому времени я уже

определила круг своих музыкальных контактов в Москве и

бывала неплохо осведомлена о некоторых событиях,

представлявших интерес. Среди знакомых появились

исполнители, композиторы, скрипичные мастера. Я старалась как

можно чаще пользоваться возможностью присутствовать на

концертах и репетициях Квартета им. Бородина, тогда же

прослушала несколько концертов композиторского фестиваля

«Московская осень» и впервые попала на «Декабрьские вечера» в

Пушкинский музей.

Действительно, с Александром Лазаревичем мы больше всего

говорили о музыке. Он очень внимательно выслушивал мои

подробные отчеты, интересовался деталями, реагировал

неожиданно темпераментно, иногда болезненно остро. Как-то я

застала его слушающим по радио трансляцию одного из

фестивальных концертов. Исполнялось сочинение А. Шнитке. Я

впервые увидела Александра Лазаревича в состоянии крайнего

раздражения и досады. Не помню, что именно его задело, но что-

то в этой музыке оскорбляло его, в нем вдруг проснулась гордая

агрессивность, сознание своего права на категоричность оценки.

* * *

Между тем, дождавшись, когда он немного окреп, мы устроили

наш единственный портретный сеанс. Нужен был хотя бы

минимальный материал, сделанный с натуры, а сам портрет я

собиралась писать там, где временно остановилась.

Александр Лазаревич немножко нервничал. Он сомневался, что

правильно одет и хорошо причесан. На нем была рубашка, а

сверху теплая шерстяная кофта. Отросшие пряди легких белых

волос колыхались вокруг головы, словно тонкие перья. Я

заверила, что все прекрасно. Он был таким, каким мог быть

только он - это все, что было нужно.

Сеанс проходил в его комнате. Я усадила его на середину, против

окна. Мы почти не разговаривали. Постепенно он перестал

смущаться и почувствовал себя свободнее. Позировал он

добросовестно, стараясь не двигаться, хотя я разрешила и