Ника Батхен - Дары Кандары

спущу!!! Землекопам, копошащимся на валу тоже досталось почём зря, мол рыхло кладёте, дождём размоет,

всех к Бугу снесёт. Купец из Галича, роббе Йошка Файзман, ожидавший с утра справедливого княжьего

суда и взыскания долгов с трёх дворов и дружинного гридня, порскнул прочь, аки мышь полевая, углядев

грозный лик Бориса. Многоопытный, хитрый Боняка не рисковал даже спрашивать, что случилось – просто

таскался за хозяином следом, не отставая ни на шаг. Надо будет – сам скажет.

…Проще всего было бы если б сестра вдруг преставилась. Тихо-кротко, в самом расцвете лет. Или

скромно потупив глазки подалась в монастырь – видение мол, мне было. Так в какую обитель её возьмут, с

пузом?! Даниил Белецкий суровый князь. Если в Романовичах играла византийская жаркая кровь, по бабке,

а у них с сестрой и по матушке, то Мстиславичи были чистыми северянами, плоть от плоти снегов, и били с

рассудочной, ледяной яростью. Выдай он за белоголового Даниила непраздную Заюшку – крови пролилось

бы, не утереться. И как отказать теперь? Отложить свадьбу, дожидаясь, пока родит? Девку с бабой даже

слепой не спутает. Другой сестры на выданье нет, дочери от Янки ещё малы, а приблудную княжну против

законной кто же возьмёт? Похоже, выбор один – Даниилу отписать, мол, больна Зоя тяжкой хворью –

лихоманку подхватила или гнилую горячку. Сестру с бабами до самых родов из терема не выпускать ни на

шаг, сказать, что слегла княжна. Челяди пообещать – язык отрежу, буде кто проболтается. Или в самом деле

поотрезать языки?... князь мотнул головой – чай, не половец. Как родит – в монастырь. Дитя… пусть сперва

свет увидит, там поглядим. Можно на сторону отдать. Может и мы с Янкой воспитаем, своя кровь, не

чужая…

Неожиданно князь остановился посреди улицы. Верный Серко тут же сел рядом, ткнулся носом в

ладонь. Осторожно отпихнув пса, Борис поскрёб пятернёй в затылке. А с чьею кровью смешалось

византийское золото, кто отец будущего ребёнка? Если князь или старший боярин – можно ведь брак на

брак поменять. У старшого Романовича, Святослава Черниговского, было две дочки на выданье, у среднего

брата, Михаила Уненежского, одна поспела. А не то, с половецкими ханами породнить Бельцы или в

Византию к материной родне… Поперёк телеги лошадь запряг! – взъярился на себя князь. А если

снасильничал кто Заюшку? Или по доброй воле с гриднем сошлась, с челядинцем али холопом?! Убью. Вот

тогда – убью гада, – решил Борис, и на этом ему стало легче.

– Что печалишься, свет-надёжа князь? Ночью с бродягами стакнулся, запечённого в глине ежа

откушал, а теперь чревом маешься? Или пёстрою юбкой по устам мазнуло, а медку-то и не досталось? –

хитрец Боняка тотчас заметил, что лицо князя просветлело. Привычно увернувшись от заслуженной

оплеухи, он заглянул в лицо Борису, снизу вверх, моргая выпуклыми глазами:

– Чего уж там, вижу, суров и смурен, аки Навуходоносор. Говори, князь, что за напасть.

– Пошли к Бугу, – буркнул Борис, болтать на людях ему не хотелось. А забавник и вправду что

дельное присоветует – горбатый уродец был самым умным, хитрым, бесстрашным и преданным из

челядинцев. Они сели на берегу, в тени старой берёзы с вывороченными корнями. Серко, послушный

короткой команде «сторожи», улёгся поперёк тропинки, чутко выставив уши. Боняка сел подле княжьих

ног, пристроил поудобнее горб и велел:

– Сказывай.

Забавник, казалось, нисколько не удивился. Мысль, что княжну снасильничали, он отверг – даже в

лес по ягоды Зоя ходила с девушками и бабами, кто б её хоть на час оставил одну. Надежду о родстве с

иным знатным домом он отверг так же быстро – никаких заезжих княжичей на белых конях с прошлой

осени в Ладыжине не появлялось. Зазнобы из гридней, челядинцев или упаси боже холопов у Зои не было –

сболтнули бы, девки завистливые заметили и сболтнули. Не примечалось, чтобы следила она глазами за

чьей-нибудь ясноглазой красой. Задумчива бывала последние месяцы – да. Бледна. Под глазами круги, губы

пухлые – шептались, мол, не по душе княжне жених из Бельц, не торопится она к собственной свадьбе.

– А пошли-ка мы сестру твою, князь, навестим. Глядишь, сама она что расскажет. А я тем временем

глазом по хоромам пройдусь – у меня, старика, глаз на всякое зло зорче.

…Как и следовало ожидать, Зоя молчала. Ненавидяще смотрела на брата, зыркала чёрными,

заплаканными глазами, сидела сжавшись на лавке, прикрывала драгоценное пузо. Словно не он, Борис, учил

её ногу через порог заносить и на лошадь верхом садиться, прикрывал от злой мачехи и отцова тяжкого

гнева. Что ей стоило подойти, рассказать, так мол, брате и так, любый есть у меня – отдай. Покричал бы, да,

кулаком постучал по столу, погрозился бы – и отдал. Ужели не пожалел бы единородную, единокровную,

лицом в лицо – матушку?! Сухая цепкая ладошка Боняки дёрнула князя за рукав:

– Глянь.

Забавник протягивал князю горсть перьев. Пышно-белых с тёмными кончиками, просто белых,

тёмно-серых, длинных и заострённых. Потом рука указала на подоконник – свежее дерево прорезали

глубокие, узкие царапины, словно бы следы хищных когтей.

– Ножи острые в ставни воткни, князь. Чем больше, тем лучше. А во двор и на крышу терема –

гридней с луками и самострелами, всех собирай, мало не покажется.

Зоя охнула и повалилась без чувств.

– Правду говорю, вишь! – зло ухмыльнулся Боняка.

Ввечеру засада была готова. Зою заперли в дальней горнице. Ножи воткнули. Гридней с луками

рассадили, боярин Давыд самолично засел у крыльца с самострелом. Князь препоясался добрым мечом,

надеясь на добрую сечу. Ночь была лунной, светлой – явится кто, сразу встретим со всем

гостеприимством… Князь с дружиной просидели всем скопом с заката до первых петухов, тетивы у луков

отсырели, одежда вымокла от росы. И вторую ночь просидели. И третью. С недосыпу вои ходили злые,

словно цепные псы, у холопов чубы трещали от княжьей ласки, а Боняка старался не показываться лишний

раз на глаза Борису. Но был упорен, настаивал – надо сидеть.

На четвёртую ночь полил дождь. Мелкий, серый холодный дождь, от которого враз покрывается

ржавью кольчуга. Гридни ворчали, почти не скрываясь, луки держали спущенными, стрелы прятали в

кожаных колчанах. И когда в отворённые ставни с криком грянулась птица, никто не успел выстрелить. Нет,

она не упала и не улетела – распахнула огромные крылья, и опустилась во двор. Тёмные капли крови

стекали по белым перьям. Это был сокол. Очень большой и очень сердитый сокол с крючковатым, острым

клювом. Кто-то из младших гридней, завопив, прыгнул с крыши в крапиву, остальные лихорадочно