Олесь Донченко - Школа над морем

- Цуцик! На! На! - шопотом, почти одним дыханием позвал мальчик, но из этой попытки угомонить щенка не вышло ровно ничего: «Цуцик» залился таким визгливым лаем, что только уши зажимай.

Кажан остановился и пристально посмотрел на калитку. Олегу показалось, что старик сквозь калитку видит его, и, по-правде сказать, Олег многое бы отдал в ту минуту, чтобы очутиться дома, за столом, у приветливой лампы, за учебниками и тетрадками.

Кажан постоял, послушал и, очевидно, решив, что собаку взволновало его собственное присутствие; снова принялся за свои поиски, с еще большим рвением.

Подождав, пока Кажан не скрылся за углом, Олег, наконец вышел из своего убежища. Он решил пробраться домой по другой дороге, чтобы только опять не попасться на глаза старику. Мальчику казалось, что стоит Кажану только посмотреть на него -и он сразу же догадается, в чем дело. Олег перескочил через несколько заборов и очутился на Главной улице. Главной она называлась потому; что на ней находились и сельсовет, и почтовое отделение, и больница, и лавка. Но и на Главной улице сейчас было пусто. В этот поздний январский вечер никому не хотелось выходить из дому на холод, на пронизывающий ветер. Сегодня даже лавку заперли раньше обыкновенного. Совсем близко, внизу, за скалами, море ревом штурмовало прибрежные камни. Олег побежал. Ветер яростно трепал полы его кожушка. Олег бежал, прижимая к груди свой хлеб. Другую руку он не вынимал из кармана. Там шелестело таинственное письмо.

Он добежал до поворота. Здесь надо было свернуть на дорожку, а эта дорожка уже приведет его и домой. Жутко здесь! Дорожка бежит по огородам, а на огородах - темно, шуршит сухой бурьян и на просторе в темноте свистит; как разбойник на большой дороге, обезумевший ветер. Лучше всего, конечно, бежать, крепко-накрепко зажмурив глаза. Тогда не так страшно.

Но Олег вспоминает, что ему-то уж ни в коем случае нельзя быть каким-то трусом. Разве он не собирается быть отважным исследователем арктических просторов? Разве он не будет самым молодым на свете капитаном могучего ледокола? Ведь это же уже решено! Решено твердо и бесповоротно!

Олег всматривается в темноту, широко распахнув воротник своего кожуха. Дуй, ветер! Хлещи прямо в грудь суровому северному капитану! Что ему ты, ему, привыкшему к соленым штормам полярного моря!

Но вот и родной домик. Его стены сложены из желтоватого морского камня, крыша - из красной черепицы. Он стоит на пригорке, и даже издали, с моря, его легко узнать среди других домов. Светятся окна. Какой это теплый и приветливый свет! Мать, должно быть, уже ждет не дождется своего сына с хлебом.

Вот и крыльцо. Олег подходит совсем близко. И вдруг душа могучего капитана сразу оставляет тело перепуганного школьника. На ступеньках крыльца темнеет чья-то неподвижная фигура.

Мальчик сразу узнает в ней старого Кажана.

ГЛАВА ВТОРАЯ знакомит читателя с Василием Васильевичем и другими героями этой повести

Василий Васильевич открыл окно и прислушался. Грохот моря ворвался в комнату, и вместе с этим грохотом в комнату ворвались ветер и соленые брызги. Брызги ударили прямо в лицо Василию Васильевичу, но он даже не вытер их. Высунув свою седую голову в распахнутое окно, он стоял неподвижно, всматриваясь в темноту и прислушиваясь к буре.

«Эге-ге! Да на море настоящий шторм!­ Подумал он. - брызги долетают даже сюда: Ну, не хотел бы он в такое время быть на воде!».

Ветер трепал его волосы, слепил глаза брызгами и мокрым снегом, но Василий Васильевич стоял спокойно, стараясь рассмотреть в темноте белую пену разгневанных бурунов.

Домик, где жил Василий Васильевич, директор Слободской семилетки, стоял возле самого моря. С крыльца этого домика в тихую и ясную погоду было видно, как возле берега между камнями и зелеными водорослями плавают прозрачные медузы и важно ползают крабы.

Василий Васильевич любил море. Любил его и бурное и спокойное, любил его и летом и зимой, и даже, пожалуй, бурное море любил он больше, чем спокойное. Может быть, потому, что и вся жизнь Василия Васильевича была похожа на такое бурное море: знал он царскую тюрьму, жил в ссылке, в далеком Тобольске.

Лампа под зеленым абажуром освещает круглый стол со стопкой школьных тетрадей и всю небольшую комнату, с этажеркой в углу, с книжным шкафом, с картой земных полушарий на стене. Рядом с этажеркой смотрит прямо в потолок длинная подзорная труба на железном треножнике. Василий Васильевич шутя называет ее «телескопом», и это - самая дорогая для него вещь во всей комнате.

Директор школы увлекается астрономией. Летом, в тихие звездные ночи, он выносит свой «телескоп» на крыльцо и храбро наводит его прямо на небо, как жерло какой-то диковинной пушки. Он приникает к этой трубе, и вот он уже в далеком и недоступном мире.

Звезды, звезды, звезды дрожат и мелькают перед его глазами, таинственные планеты плывут в вышине по своим путям.

А вблизи, у самого берега, тихо вздыхает сонное море, едва всплескивает между камнями вода.

Сейчас неба не видно. Черная тьма висит над землей, гремит прибой, безумствует ветер. Василий Васильевич возвращается к столу. Растрепанные влажные волосы прилипли ко лбу, а на губах застыла спокойная, откуда-то изнутри идущая улыбка. Он садится за стол и придвигает к себе тетради. Надо проверить написанный учениками диктант.

Первая тетрадка не очень-то обрадовала Василия Васильевича. Это была тетрадь Галины Кукобы.

Большая клякса на обертке уже сразу неприятно удивила директора. Он не ожидал такой неряшливости от всегда аккуратной Гали, дочери слободского врача.

Когда же Василий Васильевич начал проверять самый диктант, он просто не поверил своим глазам.

Почти в каждой строчке была ошибка или помарка. «Бурьян» без мягкого знака, «вожжи» с одним только «ж», а слово «приволье» и совсем огорчило Василия Васильевича: оно выглядело так, как будто только что вышло из какой-то больницы, еще не оправившись и не расставшись с своими костылями.

- Ну и «приволье», нечего сказать!- разводил руками директор школы. - А где же здесь мягкий знак? А? И зачем здесь второе «л»? «Приволле»! Ну и слово! И что это такое случилось с Галей?

Василий Васильевич больше не сомневался: с девочкой действительно случилось что-то неладное. Он вспомнил теперь, что во время диктанта Галя показалась ему какой-то огорченной и пришибленной. И уж не столько ошибки в диктанте, как их причины начинали волновать его. Сейчас Василий Васильевич сердился на себя за то, что тогда же, после уроков, нё поговорил с Галиной. Ведь тогда уже заметил он поведение девочки, ее растерянность, ее печаль.

Директор смотрит на кляксу, смотрит на искалеченное «Приволье» и вздыхает. Эти ошибки тревожат его. За этими ошибками он видит что-то более важное. Он уверен, что у Гали действительно какое-то горе.