Майкл Каннингем - Плоть и кровь

— Ты сегодня рано вернулся, — сказал он.

— Да, — ответил Константин. — Рано.

— А мама где? В городе?

— Мама легла. Не очень хорошо себя чувствует.

— О.

Константин пытался придумать, что бы такое сказать сыну, по-отцовски. Он отпил из стакана. И почти уж решив — что именно, услышал, как произносит:

— Если эти дурацкие волосы отрастут еще немного, ты перестанешь что-либо видеть.

— Не перестану, — ответил Билли. — У меня куча глаз понатыкана по всей голове.

Константин кивнул. Не может он не острить, не может не бросать на каждом шагу вызов отцу, не издеваться над ним. Константин знал, что любит его — какой же отец не любит сына? — но хотел, чтобы он был другим. Хотел — вот сейчас — стоять со своим мальчиком посреди кухни, разговаривая об ускользающей красоте жизни, о вечных, сбивающих с толку разочарованиях, которые она преподносит человеку. Хотел помериться с ним силой, запустить в него со всей мочи футбольным мячом.

— Ты эту рубашку у сестры позаимствовал? — спросил он.

— Мне нужно идти, пап.

— Мы же разговариваем. Разве нет?

— Я должен заглянуть к Дине. Скажи маме, что я там и пообедаю, ладно?

— Я задал тебе вопрос.

— Я слышал. Это моя рубашка, пап. Мои волосы, моя рубашка, моя жизнь.

— Никто и не говорит, что это не твоя жизнь. Однако главный здесь все-таки я и потому имею право говорить о твоих волосах. Да и заплатил за эту пидорскую рубашку тоже я.

Билли стоял посреди кухни. Стоял, казалось, точно на том же месте, на каком стояла до него Мэри, плача и держа обеими руками сумочку.

— Вообще-то говоря, ты за нее не платил, — сказал он. — Я купил ее на свои деньги. Ради этого я и работаю в «Крогере», — чтобы не брать у тебя больше самого необходимого.

— Успокойся, — сказал Константин. — Совершенно ни к чему так распаляться.

— Ты не платил за эту рубашку, — повторил Билли, — но послушай. Я все равно собирался отдать ее тебе. Так я смогу рассчитаться с тобой за одну из тех, которые ты покупал мне, когда я был слишком мал, чтобы зарабатывать деньги. Как тебе эта идея?

Он начал расстегивать рубашку, расширяя с каждой пуговицей V, в котором виднелось костлявое, голубовато-белое тело.

— Билл. Ради всего святого.

Билли снял рубашку, протянул ее Константину. Грудь у него была как у скелета, обтянутого словно бы светящейся кожей с выступавшими на ней там и сям яркими красными гнойничками. Как может такой юный, стоящий на пороге мужественности мальчик выглядеть таким больным и старым?

— Бери, — сказал Билли.

— Перестань, — ответил Константин. — Перестань сейчас же.

Билли уронил рубашку на пол.

— А как насчет ботинок? — спросил он. — Вот ботинки у меня дорогие. Их хватит, чтобы рассчитаться за две или три пары, которые ты купил мне, когда я пошел в школу.

Билли поднял тощую ногу и стал сдирать с нее высокий, закрывавший лодыжку ботинок. При этом он потерял равновесие, и Константин против воли своей рассмеялся. Впервые на его памяти он и жалел сына, и любовался им. Оказывается, сын был наделен и бойцовским духом, и резкой силой.

— Билл, — ласково произнес Константин. — Билли.

Сын все еще боролся с башмаком; Константин протянул руку, чтобы погладить его по нестриженым волосам. Не выпить ли им вместе? Биллу уже семнадцать, он достаточно взросл для того, чтобы получить дома стопочку бурбона.

Ощутив прикосновение Константина, Билли отскочил от него, точно ужаленный проводом под током.

— Нет, — сказал он, и его передернуло.

Константин понял: Билли решил, что сейчас отец ударит его.

— Билл, — улыбнулся он. — Ну перестань, успокойся.

И протянул к сыну руку ладонью вверх — жест попрошайки, желающего доказать безобидность своих намерений.

Однако Билли, уже устыдившись своего испуга, отступил еще на два шага. Оставшийся на нем башмак громко пристукивал по полу.

— Я собираюсь расплатиться с тобой, — сказал он. — За все. За каждую вещь, которую от тебя получал.

— Ты ведешь себя как ненормальный, — ответил Константин.

Билли развернулся и заковылял, обутый в один башмак, назад, к парадной двери.

— И не смей со мной так разговаривать! — резко сказал Константин, однако за сыном не последовал. Не хватило духу. Он услышал, как открылась и закрылась входная дверь. А затем услышал, как в нее ударил ботинок Билли, ударил сильно. Вот тут уж Константин рассвирепел. Он бросился к двери, однако, распахнув ее, увидел лишь второй ботинок, бочком лежавший на ступени крыльца.

Дом был тих. Только трубы на стенах издавали негромкие деловитые звуки да погуживали электрические кухонные приборы. Мэри спала наверху, видела сны. Воровка, рецидивистка, женщина, которая молча, со стекающей по бледному, униженному лицу косметикой, сидела под флуоресцентными лампами в кабинете шерифа. Билли ушел к друзьям, полуголый. Наливая себе вторую порцию виски, Константин думал о Сьюзен, храброй, умной, наделенной даром прощения, плавным шагом идущей в будущее, которое припасло для нее лишь лучшие, самые лучшие новости. То, что случилось с ними, не в счет. Да и случилось-то всего пару раз, спьяну — мелочь. Только поцелуи и объятия. Это была любовь, вот и все. Он прикинул — не позвонить ли ей? — нет, гордость его так и не смогла оправиться от воспоминаний о полупьяном разговоре с дочерью, в котором он умолял ее о прощении. Когда-нибудь он состарится. И ему придется быть осторожно разборчивым во всем, что касается прошлого, которое он для себя соорудил.

На полу яркой кучкой лежала рубашка Билли. Константин нагнулся, услышав, как потрескивают его колени, подобрал ее. Рубашка была легкая, точно дымок, сшитая из какой-то тоненькой ткани. Оранжевые маки величиной с ноготь большого пальца и похожие на рупоры лиловые цветочки распускались на ее черном поле. Константин поднял рубашку к лицу, принюхался. От нее пахло сыном, его сладковатым одеколоном, дезодорантом, ароматическими конфетками, которые он сосал, чтобы освежить дыхание. Билли преследовала мысль, что от него дурно пахнет, и Константин этот его страх хорошо понимал. Он и сам жевал когда-то анисовые пастилки, поливал себя ароматической водой, по три раза на дню чистил зубы. Какие мысли ужасают Билли настолько, что он чуть ли не пропитывается одеколоном и отскабливает свою кожу под душем, из-за которого в доме запотевают все окна? Какие? Константин уронил рубашку на пол. Но тут же, как человек семейный, как человек, питающий к сыну любовь, пусть в ней и сквозит отвращение, снова поднял ее и аккуратно расправил на спинке кухонного стула.

Многие ли видели, как арестовывают его жену? И многие ли обсуждают это событие сейчас, за обедом? «Я же говорила, рано или поздно это случится, да и чего еще ждать от таких людей?» Что-то жгло его глаза. Слишком много работы, слишком много каждодневных предосторожностей. И все так шатко.