Майкл Каннингем - Плоть и кровь

— В ближайшие двадцать лет я только и буду знать, что детей растить, — сказала как-то, когда они пили кофе во время короткого утреннего перерыва, Бет. — Так что я не прочь прожить годика два без забот.

А Элли добавила:

— Мама взяла с меня слово, что я подожду с этим до двадцати трех. Она говорит, что женщина, до них не дожившая, растить ребенка не может, потому что и сама еще ребенок.

— Да, наверное, — сказала Сьюзен. — Но знаете, у меня такое чувство, что он ждет меня. Мой ребенок.

— Как это?

Сьюзен вздохнула так, что кофе в ее чашке покрылся рябью.

— Не обращайте внимания, — сказала она, — в половине случаев я и сама не понимаю, что говорю. Просто у меня такое, ну, чувство. Как будто мой малыш уже существует и просто ждет, когда я заберу его к себе, чтобы он мог начать настоящую жизнь.

— Или она, — сказала Линда.

— Нет, я знаю, что первым будет он. Уверена. Вот это я и имею в виду. Мне все время кажется, что он уже стал человеком, а я только зря время тяну. И если буду тянуть слишком долго, этот человек просто исчезнет.

— Ребенка лучше заводить, когда уже осядешь, — сказала Бет. — Ты же не знаешь, где вы с Тоддом окажетесь ровно через год. Если ты забеременеешь сейчас, этой ночью, тебе, может быть, придется тащиться с трехмесячным младенцем бог знает в какую даль.

— Тодд учиться бог знает в какой дали не собирается, — ответила Сьюзен и сразу же ощутила вспышку тайного удовлетворения. Из их четверки только она была женой человека, будущее которого никаких практически сомнений не вызывало. Муж Бет, Арни, ни с того ни с сего сменил специализацию — сначала учился на инженера, а теперь на журналиста. Боб, муж Линды, завалил два важных экзамена. Этим женщинам просто необходимо было как-то защитить себя, попытаться спланировать, насколько это возможно, свои жизни, потому что забросить их могло куда угодно.

— Знаешь, — сказала Линда, — когда у тебя на руках трехмесячный младенец, то и супермаркет кажется бог весть какой далью.

— Да ну, — ответила Сьюзен, — почему-то все делают из детей великую проблему. А вот моя мама родила меня и брата, когда ей еще и двадцать один год не исполнился, да и денег у семьи толком не было, и ничего, справилась.

Бет и Элли переглянулись.

— Ну, мы с моей мамой люди разные, — сказала Элли.

Сьюзен понимала: она для них человек посторонний, человек, от которого следует защищаться соединенными усилиями. И, оставив свою нынешнюю работу, она с этими женщинами попросту раззнакомится.

— Пойду-ка я потружусь, — сказала она. — Если к полудню в моих папках не будут лежать все нужные бумаги, могут разразиться великие бедствия.

— Тоже верно, — с преувеличенным смирением произнесла Бет. Когда они покидали кафетерий для сотрудников, юбка Линды зацепилась за резинку ее нейлоновых чулок, выставив напоказ складочки белого грузного бедра. И Сьюзен с мгновенной и страшной ясностью увидела руины ее будущего. Зарабатывать муж Линды будет мало. Линда растолстеет, собственно, она уже начала толстеть, будет сидеть с детьми, а муж — описывать по все расширяющейся орбите круги вокруг их дома, похожего на те, что строит отец Сьюзен, дома из поддельного дерева, сколоченного проволочными гвоздями.

Постройки ее отца предназначались для людей, у которых что-то в жизни не заладилось.

Сьюзен знала, что в школе Линда была девочкой веселой и ничем не примечательной, что девочки более популярные дружили с ней просто потому, что никакой опасности она для них не представляла. Знала, что покладистость Элли объясняется желанием скомпенсировать ее плоскогрудость и отсутствие подбородка. Сьюзен отмечала такие вещи машинально, примерно так же, как ювелир волей-неволей оценивает относительную стоимость драгоценных камней. Она старалась не судить людей, но видела то, что видела, и, похоже, видеть иначе не могла. И чтобы наказать себя, вспоминала Розмари, увенчанную короной, плачущую посреди футбольного поля. Напоминала себе: не заносись. Ты была всего лишь принцессой, победить не смогла. Однако чем больше размышляла она об этом, тем с большим упорством сознание ее настаивало на заурядности Линды, тусклости Бет, чрезмерности пристрастия Элли к румянам и туши для ресниц.

Вернувшись домой, она застала Тодда за письменным столом. Тодд менялся. И она наблюдала за тем, как это происходит. Он купил новые очки с оправой лакричного цвета. От ребячливости его — прежней явственной потребности в чьей-то любви — не осталось и следа, ее сменила потребность новая: в работе. Сьюзен считала, что в его отношении к учебе присутствует нечто от всеядности. На книги он набрасывался с неутолимым голодом. Где-то далеко впереди лежало, глубоко зарытое, лучшее время его жизни, время отдыха и довольства, но, чтобы добраться до него, требовалось прогрызть себе путь сквозь мили и мили печатных страниц. Выстлать этот путь исписанной бумагой, дать на каждый вопрос исчерпывающий правильный ответ, освоить множество концепций в такой полноте, что они обратятся в часть его личности, суровой и трудолюбивой.

— Привет, — сказала она с порога.

— Привет. — Он обернулся, улыбнулся, пальцем сдвинул повыше очки. Предплечья у него были тяжелые, мощные, опушенные яркими светлыми волосами.

Она подошла, погладила его по плечам, спросила:

— Как дела?

— Нормально, — ответил он. — Международная финансовая система — это полная жуть.

— Не сомневаюсь.

Теперь, когда Тодд перешел на последний курс, изучаемые им предметы казались Сьюзен пространными и далекими, как слухи, которые расползаются по горным хребтам Азии. В первые два года ей еще удавалось следить за учебой Тодда. Она могла представить себе, что такое литература двадцатого века, что такое биология клетки. Но сейчас он изучал незримые законы коммерции, историю идей. Сьюзен наблюдала за тем, как знания, которые приобретает Тодд, старят его, делают более непроницаемым. И думала о детях, которым она будет нужна, чтобы научить их доброте. Которым будет необходима ее доброта, необходима каждый час.

— Как прошел день? — спросил он.

— Хорошо. Все как всегда. Пойду займусь обедом.

— Ладно.

Она еще раз сжала его плечи и пошла на кухню. Квартира была уютной и безликой. Их первое совместное жилище, которое, впрочем, для Сьюзен почти ничего не значило. Оно было столь очевидно временным — как и ее работа. Сьюзен поддерживала в нем чистоту и порядок, иногда покупала цветы. И каждое утро, проснувшись, уже знала, из чего будет состоять вечерний обед. Один день порождал другой, следующий, но порою наступали странные, исполненные надежды мгновения, в которые она чувствовала, как что-то старается выбиться из нее наружу, мягко, но настойчиво давя изнутри на кожу.