Майкл Каннингем - Плоть и кровь

— Неправда, — сказал Зои мужчина в парике. В голосе его звучала убежденность престарелой аристократки, величавость, протяжная и неторопливая. — Ни в Бельвю, ни в других заведениях для душевнобольных преступников я никогда не бывала. Небольшой срок за магазинные кражи мне отсидеть довелось, отрицать не стану, но это никак не сказалось на моей способности отличить извращенца от порядочного человека.

— Извращенец, — произнес мужик. — Ну правильно. Я, значит, извращенец.

— Извращенцем, — сообщил мужчина в парике, — называется человек, заставляющий людей испытывать то, чего они испытывать не хотят. Точка.

— Пойдем, — сказал мужик Зои. — Я эту гниль зрить больше не могу.

— Мы остаемся, — ответила Зои. — Правда.

Он покачал головой:

— Сучка тупая.

Мужчина в парике поднял перед собой ладони и пошевелил в воздухе пальцами.

— Иди, — сказал он. — Ты здесь безвластен.

И Ник — или Тед — ушел, бормоча ругательства, рассыпая их, будто отравленные розы.

— Вы сделали правильный выбор, девушки, — сказал мужчина в парике. — Поверьте.

Зои переполняли благодарность и страх, робкая почтительность. Трансвеститов она видела в баре и раньше, но ей даже в голову не приходило, что и они обращают на нее внимание.

— Я — Транкас, — не без некоторой пылкости сообщила Транкас, — а это Зои, моя подруга. А вас как зовут?

Ей хотелось стать полноправной частью жизни этого бара, хотелось знать всех трансвеститов по именам.

— Кассандра, — ответил мужчина. — Рада знакомству.

Как только Ник, или Тед, удалился, Кассандра, похоже, утратил к ним всякий интерес. Он оглянулся, собираясь покинуть их. Кассандра мерцал в густом воздухе бара, точно рыбий косяк.

— Какие у вас сережки красивые, — сказала Зои. Одна из них, серебряная, изображала ракету, другая, медная, — луну с расстроенным, сердитым лицом.

— Верно, роскошные, — подтвердила Транкас.

Кассандра потрогал сережки.

— Ну да, луна и ракета, — сказал он. — Фантастика, правда? Хотите, подарю?

— Ой, ну что вы, — ответила Зои.

— Но я настаиваю. — И Кассандра снял с уха луну. Медное личико ее темнело в свете бара.

— Нет, правда, не надо, — сказала Зои. — Я не могу ее взять.

— Из соображений гигиенических? — осведомился Кассандра.

— Нет. Просто я…

— Тогда мы их поделим, — сказал он. — Вы возьмете луну, я оставлю себе ракету.

Он покачал перед лицом Зои маленькой, размером с пенни, луной.

— Правда? — спросила Зои. — Вы же меня совсем не знаете.

— Голубка, — ответил Кассандра, — я — рождественская елка. То там блестку оброню, то здесь. А такого добра у меня всегда остается много-много. Поверьте. Наш мир велик, и он просто-напросто сделан из добра. Ну и кроме того, ерундовину эту я украла и всегда смогу украсть еще одну, и еще.

Зои протянула руку к сережке. Транкас помогла вдеть ее в ухо.

— Замечательная штука, — сказала Транкас. — Просто сокровище.

— Отныне мы — серьговые сестры, — сообщил Кассандра, — навеки связанные нерушимыми узами.

— Спасибо, — сказала Зои.

— Пожалуйста, — ответил Кассандра. — А теперь извините меня, девушки, ладно?

И он отошел от них, легко и плавно, несмотря на каблуки. Платиновый парик вскипал в искусственном свете.

— Ничего себе, — сказала Транкас. — Вот это типчик.

— Возможно, он спас нас от смерти, — сказала Зои.

— Очень может быть. Он наша долбаная добрая фея, вот кто он такой.

Транкас и Зои снова опустились на софу, чтобы покурить еще дури, понимая, впрочем, что ничего более значительного с ними сегодня уже не произойдет. Докурив, они покинули бар, заглянули еще в пару мест, выкурили еще один косячок, потанцевали друг с дружкой, понаблюдали за мужиками. Когда они возвратились в квартиру Транкас, мать ее похрапывала перед телевизором. Зои проверила, не горит ли чего. Транкас приложила к голове спящей матери палец и сказала: «Бах!» Мать улыбнулась во сне, но не проснулась.

— Осталась бы ты на этот уик-энд дома, — сказала мама. — Что уж такого бесконечно притягательного в Нью-Йорке?

— Транкас одиноко там, — сказала Зои. — Я нужна ей.

Мама обулась сегодня в красные теннисные туфли. Тень ее лежала на крошечной фасоли и латуке, изгибаясь и темнея на кабачке, а за ним стелясь с уже большей уверенностью в себе. Маму донимали маленькие вожделения. Когда фасоль созреет, она снимет бобы с плетей и бросит их в кипящую воду.

— Транкас, — сказала она, — сможет, я полагаю, обойтись пару уик-эндов и без тебя.

— Я скучаю по ней, — ответила Зои, — да и мне здесь тоже одиноко.

Она так и носила в мочке уха медную луну Кассандры. А одежда на ней была обычная, затрапезная — латаные джинсы, чайного цвета футболка. Зои сидела на корточках, пропалывая помеченные бирками грядки. Земля их отбрасывала собственную тень, и что-то спокойное, дремотное тянулось кверху из ее глубин.

— Да пусть едет, Мэри, — сказал папа. Сегодня он принес в огородик корзинку с ноготками, такими яркими, что от них веяло теплом. Такой же ярый жар исходил и от папы — жар жгучей, как пламя, печали.

— Мне просто кажется, что это немного слишком, — сказала мама. — Каждый божий уик-энд.

Папа подошел к Зои, коснулся ее волос. Когда они вместе оказывались в огородике, он вставал на защиту любых ее прав, любых желаний. А вне огородика связь между ними распадалась. Любовь к Зои он сохранял, однако ясное представление о ней утрачивал — оно выражалось лишь на языке корней, почвы, общей для него и дочери простой и понятной потребности помочь растениям вырасти.

— Это же ее лучшая подруга, — сказал он. — Да и потом, тут, на Лонг-Айленде, субботними вечерами ничего интересного не происходит. Ведь так, Зои?

Зои пожала плечами. Происходить-то оно происходило, везде и помногу, однако в Нью-Йорке у нее было дело, если его можно так назвать. Она не стремилась, в отличие от Транкас, к величию и славе саморазрушения. Ей требовалось нечто иное, нечто схожее с тем, что могла искать Алиса, побывавшая в Стране чудес и вернувшаяся в мир огородов, школьных учебников и стираного белья на веревках. Ей требовался внутренний рост.

— Ну ладно, — с горьким удовлетворением сказала мама. Она уже обзавелась потребностью в поражении, такой же недовольной и хмурой, как потребность в еде. — Делай что хочешь.

И она пошла в дом, ступая по траве красными матерчатыми туфлями. Папа так и стоял над Зои, еще не сняв ладонь с ее волос и держа в другой корзинку с ноготками. Из корзинки лился запах, густой и сладкий. Ноготки беспомощно тонули в собственном аромате. Только одно в них и было — запах и цвет — и никакой грубой вещественности овощей.

— Давай-ка мы их высадим, — мягко сказал папа. — А после я отвезу тебя на поезд двенадцать тридцать.