Андрей Белозёров - Люди до востребования

Я звал его Витас, он меня - Эндрю. Я исправно поил его водкой - он принимал это как должное, даже открыто усмехался: «Наконец-то, Эндрю, мы вместе, я так давно и невыносимо трезв». Впрочем, иногда, чтобы я окончательно не осерчал, приносил на закуску кусок сала (а ведь и сало у Витаса было халявным - из деревни, где жили родители).

Он приносил кусок сала, любовно навеличивал его домашним и при этом продолжал сочиться благородством, даже если сало его и пожелтело, и задохнулось, и корка, задубевши в камень, покорежилась и отслоилась. О, сочетание его высокоблагородия и затхлого сала - как восхищен был я этими двоими.

На заседаниях Витас просто ухмылялся, а в домашних условиях болтал без умолку. Мы перемыли кости всем членам литературного объединения. Мы даже сочинили каждому собственную оригинальную казнь. Там была девушка, похожая на русалку и сочинявшая про русалок - мы приговорили ее к смерти через изнасилование лещом. Там был чудак, который хотел изобрести при помощи сверхпроводников вечный двигатель, да еще и писал рассказики про вечные двигателя - мы подумали, что ему не хватает вечности и решили сделать клизму цементного раствора - пусть будет ему хоть вечный запор.

Вот и очередная жертва. Новенький мальчик с диковинным именем Артур.

- Послушай, ну как у него это звучит, неужели он не понимает, - говорит Витас и достает блокнот: «по не скошенным полям твоего черепа колосятся золотые локоны» - возвышенный стиль, мля, романтический стишок про идеальную любовь, ода возлюбленной... И тут это. Смешно просто.

Голос у Витаса становится брюзжащим, словно он сейчас тряхнет головой и сплюнет по-старчески желтой слюной мне на пол.

- А вот, Эндрю, вовсе не нюхал он любви, про которую пишет, а из пальца высосал. Просто, типа, такой особенный, хитро-устроенный, что после этого к нему Дама Прекрасная, мля, Елена Троянская должна снизойти, а не просто блядь из подворотни. Артур он, мля, какому-нибудь Пете Хомячкову значит можно и с блядью, а этот Артур...

Я во всем соглашаюсь, а внутри неприятный узелок - ведь у Артура далее еще строчка есть: «...стан твой тоньше церковной свечи...» - точь-в-точь как у меня в его пору.

Однообразие и повторяемость стадий взросления... Во многих мальчиках и девочках из литературного объединения я остро порезался о самого себя. О себя - фрагмент однообразной достойной осмеяния массы, только, в силу возраста, с опытом маскировки. Именно поэтому я совершенно отказался читать на публику свои рукописи и все реже появляюсь на собраниях. Мне постоянно кажется: вот он, из цвета и пламени, войдет юный Ремб о . Войдет в насильно окультуренный, обвешанный картинками выставочный зал, обведет взглядом наш кружок, согбенные вокруг стола спины и па-амочится мне на рукопись, на мой старательно несколько раз переписанный набело труд - любимое детище. А я даже не посмею поднять головы, глянуть на него и обозвать педиком.

Но ничего из вышеприведенного я не сказал вслух, мы просто вынесли вердикт: собрать по парикмахерским мешок «золотых локонов» и кормить ими Артура, пока не задавится, сука поганая, пихать, как гусю, пока не задавится.

Сегодня, в первую субботу февраля состоялось очередное заседание литературного объединения. Аня была в ударе, радовалась, что ей удалось собрать своими объявлениями такое количество новой «литературной поросли». Зал наполнил ток свежей крови, все знакомились, ерзали, мяли сокровенные тетради и, краснея, читали стихи на публику - вот как Артур, невинное голодное до локонов созданье. И солнце протянуло свои лучи, овеществляя волнение и бодрость первого свидания, и хакаски, взиравшие с размалеванных холстов, казалось, покрылись румянцем. Кто-то подал идею устроить чаепитие, мол, за знакомство. Терпеть более не было мочи, и мы с Витасом ушли, сопровождаемые грустным Аниным взглядом. 
Теперь сидим у меня, пьём водяру и изгаляемся. Лишь для Ани придумать смертную казнь я не позволяю, когда Витас начинает, я жалобно вскидываю брови и затыкаю уши: «Не, не, есть у тебя хоть что-нибудь святое, она тащит на себе всё это сборище, в то время как наш дорогой редактор Перфильев предательски всех бросил».

Впрочем, я уже восхитительно пьян, а в такие минуты смех может сожрать и святое, и через минуту я замечаю, что от Ани нестерпимо пахнет потом, и что этого не следовало бы оставлять без внимания. Наш приговор - срезать всю кожу у неё с подмышек и регулярно накладывать для пущей дезинфекции смоченные в соляном растворе тампоны.
Затем, видимо, очередь доходит до меня - Витас спрашивает: «Ты-то, Эндрю, пишешь сейчас?»

Я неопределённо пожимаю плечами и достаю заветную тетрадь с Бритни Спирс на обложке. При виде непристойно-попсовой Спирс Виталик усмехается, как до него усмехнулась Аня .
Я повторяю историю, что, дескать, тетрадь не моя, а досталась мне от одной девицы. Поступала одна - красивая, восемнадцатилетняя, аппетитная на журфак, и нуждалась в интервью для вступительных. Тут я подвернулся случайно - писатель, экзотика, поющий крокодил. А девочка такая - из высшего общества, любимая присказка: «Все дела, очки от Гуччи, галстук от Кардена». И друзья-то сплошь от Кардена, текила, казино, Бенджамин Франклин на бумажках. Да приедается: подружки, дуры, всё о тряпках - приедаются, дедушкина коллекция катан глаз мозолит. Решила на «писателе» глазом отдохнуть, пришла ко мне с этой тетрадкой брать интервью: творческие планы, смысл жизни, «что такое литература».

Я там, мямлю себе, мямлю, а думаю, вот пришла она без лифчика, груди у нее живые и молодые, моего любимого размера, соски торчат, наверняка моего любимого розового с перламутриной цвета; и еще, думаю, никогда мне ее не поиметь, и ловить здесь даже не стоит. И взяло меня раздражение, благо, было портвейна, сославшись на косность языка в трезвом состоянии, я напился и начал изгаляться: «Вы, вот, девушка, из другого социального слоя, да и поколения. Очень мне уж любопытно, в чем вы варитесь. Ничего, если я задам пару вопросов, только заранее извиняюсь, если они покажутся вам нелицеприятными. У меня ведь, сами понимаете, интерес профессионального свойства».

И пошло: сколько у нее было любовников, когда и как состоялась дефлорация, не занималась ли онанизмом в детстве, делала ли она своему «Кардену» минет и понравилось ли. Все с извинительными вводными конструкциями: «а я не перегибаю», «а вам удобно отвечать», «отвлекитесь от личности, просто передача информации. Я же писатель, а вы будущий журналист».

Она отвечала. Однако на второй бутылке портвейна, когда я дошел до прямой кишки, ретировалась, впопыхах забыв тетрадь. Теперь тетрадь моя... И я пишу именно в ней в силу какого-то особого удовольствия.