Андрей Белозёров - Люди до востребования

Аня кротко улыбается, опустив бледно-серые глаза, цвет из которых словно вымыла река долгой жизни. В ее 20 противоестественно старушечьи черты проступают на лице. Если ее длинные растрепанные волосы станут вдруг седыми, получится безумная старуха из какого-нибудь черно-белого фильма.

Мы с Аней - две дряблые души, два полых человека без ядра и набитые сеном из трав, некогда горьких, пьянящих. Но кровь этих трав вышла из нас сквозь раны на сердце. Мы только ходим, смотрим, как все разлагается, рассыпается, и повторяем: как было хорошо. Два привидения, кормящиеся обрывками собственных строчек, когда-то написанных, и несобственных, которые когда-то трогали душу; лоскутками воспоминаний: былой бережок, где так звонко пелось, былые качели, на которых мы, казалось, мир раскачали под собой, былая злость, былая радость...

Ненавижу - так. Ненавижу перестановки слагаемых, потому что не «все одно», потому что - меняется. Ненавижу - «и это пройдет», занявшее все полости в душе моей, оно гравируется теперь не на кольцах, а на лице всякой вещи и человека. Не должно проходить! Не «одно к одному», не «все кошки серы», жизнь не театр вам. Ненавижу философского отстранения, груды модных пособий о том, как прошмыгнуть по жизни и не замарать калош. Хочу марать и ненавижу актерство.

Впрочем, ненависть моя слабосильна и скоротечна - уже прошло. Не проходит лишь то, что все проходит.

Мы сидим с Аней, понимающе улыбаемся и курим одну за другой, чтобы как-то убить и растянуть одновременно выпавшее нам на долюшку время.

5. Прогулка


Утро, говорят, вечера мудренее. Утром надо с новой силой вставать, солнышко встречать. А тут поясница ноет, гравитация к полу гнет, выставляешь ей, словно волнорез навстречу волнам, позвонок у основания шеи, а она льется сверху на нас, людей, превращая со временем в оплывшие комки - провисают щеки и подбородки, опускаются плечи, груди у женщин текут вниз двумя каплями по огарку свечи. А в желудке все узлом, во рту погань. От стакана чая, равно как и от сигареты, - блевать хочется. Глазу положить не на что - от всего омерзение, и от нас, людей, в особенности. А людей нужно любить.

И значит, я снисхожу по подъездной лестнице во внешний мир. Хотя это просто прогулка до магазина, что в ней - пересек улицу и протопал пару кварталов, но, как и любая другая прогулка, она сопряжена с разнообразными душевными ранениями, томлениями и переживаниями, стерегущими за каждым углом.

Сейчас еще зима, сейчас не так сложно. Но вот придет весна. Покровы, срамные места прикрывавшие, будут таять, язвы прогалин изуродуют белое, и оно уйдет, обнаружив под собой собачьи какашки и разных мертвяков. Мертвяки разморозятся, отмякнут, разомнут суставы и начнут снимать с себя одежды, смердеть похотью.

Где тут справедливость - лето находит в зиме столь благородную смерть, как царевна в хрустальном гробу, а зима дохнет непристойно, в судорогах, отошедших водах и грязи...
Я тоже буду вариться в самом котле весны - таять, вонять, болезненней спотыкаться о каждое лицо. Так малопривлекательная девица, попадаясь на пути, радует глаз, поднимает настроение, а если подобная особа еще и под руку с парнем - я в цвету, ведь не я там с ней. Но шагов двадцать вперед: и настроению суждено поменять вектор - навстречу вихляет восхитительная телка, мечта поэта, только мимо поэта, а следом - еще лучше, да с каким-то совсем уж задрипанным ублюдком. Такой раны мне не снести - я в глубоком унынии.
Зимой легче, зима - это отсрочка, которую я сам себе даю, отпуск, на время которого я могу возвышаться над миром, говорить, вот ты, мир, у ног моих, а я зна-а-аю суть твоих механизмов. А потом, бух - и ты в котле, со своей похотью, комплексами, желанием самоутвердиться, как у всякого о двух ногах и со всем, что между.

А для честолюбия нет ничего сквернее плохо одетой дурнушки, взявшей вас под руку, увы, это механизм...

Еще странно, очень странно украдкой наблюдать свою прогулку в витринах магазинов. И витрины доказывают тебе, что ты есть, что ты занимаешь определенное место в мире вещей, и, следуя закону Архимеда, хоть малость, но выдавливаешь мировой воды, и так же невозмутимо витрины отражают твоих соперников по бытию, которые тоже выдавливают... И там, в витринах, идет настоящая война, все друг друга выдавливают, а отвернешься - и снова ты иллюзорный объектив, плывущий над утоптанным снегом на тротуаре.

Так я вплываю в магазин, беру «Кавказа» и пачку сигарет. Плыву обратно.

Все это столь прискорбно - сосуществовать, превращать прогулку в войну, а затем, выпив, мечтать о золотом веке и родстве душевном.

Вот Горька, он мог взять меня за руки, под руку, и не боялся, что сзади кто-нибудь начнет хихикать, решив, что мы пидоры. И решали, а я вырывался и говорил: «ну что ты, социум ведь», и тоже хихикал, по-пидорски гаденько - кривлялся, топтал родство...

Отравленный век... Где ты, Горька, сейчас бы мне твоих рук...

6. Кора и Горька

Всем хочется востребования. Все ищут круга по интересам. Но пока не попадешь туда - не поймешь, что и этот круг замкнут.

Так четыре года назад я оказался на собрании молодежного литобъединения. Я тогда еще одолеваем был романтической идеей фикс - влюбиться в красивую такую, стройную, ясноглазую поэтессу, которая своими большими ясными глазами читала б мою душу, и мы бы понимали друг друга с полувзгляда. И я бежал бы с ней, бежал рука об руку по ночным крышам города, телеграфным проводам, лунным дорожкам и прочей чепухе подальше от ухмылки действительности.

Оказавшись на месте, а дело было в выставочном зале, я понял, что красивые и стройные сидят не здесь, в душном помещении, насильственно окультуренном при помощи поделок, картинок, благообразной старушки и расстроенного пианино с западающими клавишами. Лживые степи, розы и рожи в рамах прикрывали черные дыры, этот закуток культуры был неказист, комичен и выпадал из жизни, городился от нее стеллажами с глиняными безделушками, был цветастой латкой на дыре, которая находилась на месте искусства. А вокруг осадным кольцом стояли гриль-, диско-, пивбары, и стройные-красивые сидели именно там, и не было там лживости, они честно наливались пивом, маслились жирной курятиной, им не нужно было страдать и писать стихов о любви - их любили вполне.

И думая о тех, что вне, я сидел на полированной скамеечке и слушал о том, как дышится любовью, от которой до ненависти шаг.

Но время от времени приходили двое - оба в очках - один с анархистской небритостью, другая с рассеянным щенячьим взглядом. Впервые увидев их, я решил, что это сектанты, потому что словно два столпа света над ними стояло, и мирская грязь к ним не липла. И когда было уже невмочь, они подарили мне очередной круг, весьма спасительный на тот момент. 
Я набился к ним на чай - странное дело, чай тогда был в ходу чаще водки - и стал ходить к ним регулярно, не мыслил без них дальнейшей жизни.