Admin - i 1cdedbafc07995a6

Он спрыгивает с ворот, но уже слишком поздно.

"Свежак" настигает парня в полуметре от входа, заключает в медвежьих объятиях и валит на землю. За стоящим вокруг грохотом я не слышу хруст позвоночника -- его дорисовывает мое воображение. Но я вижу, как конвульсивно дергаются и обмякают конечности парня еще до того, как "свежак" вонзает в него свои зубы.

-- Весь огонь на "свежака", на "свежака"! -- орет Михась.

Общим усилием трех карабинов тварь удается уложить на асфальт.

Незнакомый мужчина выбегает на улицу, поднимает бесчувственное тело сына на руки, и, рыдая в голос, относит в ангар.

-- Патрон! -- требую я. -- Патрон!

Ваня вкладывает мне в руку пластиковый цилиндр.

Дробь.

-- Это последний, Макс...

Заряжаю, поднимаю ружье. Прицеливаюсь в блок -- антрацитово-черный квадрат на черном потолке.

И спускаю курок.

Звенит простреленная цепь... а затем ворота, под грохот металлических секций и торжествующие вопли обороняющихся, падают вниз, погружая нас во мрак.

Глава 21

Последний день города

18:55

Очутиться в замкнутом, лишенном света помещении, битком набитом визжащими от страха людьми и осаждаемом снаружи сотнями безумных нелюдей -- такого и врагу не пожелаешь. На мгновение я и сам поддаюсь общей панике. Я не вижу и не слышу друзей, не ощущаю их присутствия рядом. Внезапно я оказался совсем один посреди кромешного ада, который вот-вот поглотит меня. Ситуацию усугубляет ощущение полнейшей безысходности. Мы в ловушке -- в огромном цинковом гробу, который скоро похоронит под землей военная авиация.

Какое-то время я пытаюсь кричать. Темнота пялится на меня отовсюду десятками светящихся глаз -- это экраны мобильников, ни на что иное теперь не годных. Свой телефон я выбросил на второй день после катаклизма -- никогда не любил эту штуку и был только рад избавиться от нее. Но сейчас я жалею об этом. Фонарик на дуле моего карабина разбит, а никакого иного источника света у меня нет.

Кто-то кладет ладонь мне на плечо. Я оборачиваюсь. Михась подсвечивает себе вспышкой "Айфона". За его спиной ангарные ворота дрожат под натиском "прокаженных".

Вокруг стоит такой шум, что я скорее читаю по его губам, чем слышу:

-- Надо их утихомирить!

Разумеется, он имеет в виду беженцев. Если они и дальше будут так орать, мы не услышим "прокаженных", даже когда те ворвутся в ангар под шум канонады и грохот взрывов.

Пытаться докричаться до них -- все равно что тушить пожар бензином.

-- Карабин заряжен? -- спрашивает Михась.

-- Нет..

Он кивает и исчезает на несколько секунд в темноте, а потом возвращается с Виталиком. Тот дает три залпа в воздух.

А ангаре становится немного тише. Люди озабоченно бормочут, отступают к стенам помещения.

-- ТИШИНА! -- зычным голосом кричит Михась. -- ТИШИНА!

Виталик дает еще три залпа.

Воцаряется почти полное молчание. Теперь звуковой фон составляют лишь громыхающие под ударами "прокаженных" ворота да рокот вертолетов где-то над потолком.

-- Заткнитесь, в самом деле! -- раздается из темноты незнакомый мужской голос. -- Чего разорались?

Молчание толпы разбивается на десятки звуков: кашель, хрип, плачь, стоны, быстрый шепот.

-- Почему еще не бомбят? -- спрашивает кто-то.

-- Начало отложили на полчаса, -- отвечает мужчина, призывавший всех заткнуться. -- По радио слышал.

Чернота моргает горящими глазами -- владельцы телефонов смотрят на дисплеи, сверяясь с часами. В одном из углов ангара плачут дети.

-- Нужно успокоиться! -- говорю я в полный голос. -- Другого выхода нет. Попробуем переждать.

По ангару разносится недовольный галдеж. Двое мужчин затевают жаркий спор -- на них шикают со всех сторон. Снаружи в ворота бьется основная волна "прокаженных", одинокие твари скребутся в стены.

-- Сегодня, кстати, день города, -- вспоминает вдруг кто-то.

-- Вот вам салют забацают -- вовек не забудете, -- отвечают ему

Несколько человек нервно смеются.

Собираемся своей группой у входа в ангар, располагаемся прямо на полу. Михась, Ева, Саша и Миронюки подсвечивают мобильниками. Я словно заново перенесся в детство, когда мы с друзьями рассаживались кружком в темной комнате, зажигали свечи и вызывали духов. Мы знали, что это понарошку, но намеренно пытались себя напугать. Сейчас все наоборот.

Я оглядываю друзей. В эту первую минуту покоя, когда адреналин потихоньку рассасывается в крови, я вдруг ощущаю, насколько загнан и измотан. Меня всего трясет, ноги подгибаются, не могу отдышаться. А потом накатывает неимоверный страх. Внезапно мне открывается вся картина происходящего во всем своем безобразии. Наши шансы на выживание практически равны нулю. Нас прикончат либо свои, либо чужие. Мы -- живые покойники, такие же, как те, что ломают ворота снаружи, но еще не утратившие способность думать, способность анализировать, способность бояться...

Ужас окончательно завладевает мной, и я плотно стискиваю зубы, чтобы не закричать.

Тяну за рукав брата. Тот оборачивается:

-- Что?

В свете вспышки телефона он выглядит особенно болезненно. Худой, взмокший, волосы дыбом. На бледном, как у привидения, лице два больших черных глаза.

Я молчу. Наверное, стоит попрощаться.

Но у меня нет сил даже на это. Возможно, так даже лучше. Если я найду их -- это будет последнее, что я сделаю. Признание поражения -- последний гвоздь в крышку гроба надежды.

Все молчат. Никто не хочет начинать обсуждение. Нам нечего предложить, у нас нет идей и энергии для их осуществления. Только животный, отупляющий страх, пригвоздивший наши задницы к бетонному полу ангара.

Надо попытаться найти другой выход наружу. Я устанавливаю дробовик прикладом в пол и, опираясь на него, пытаюсь встать, но тут же с криком падаю обратно. Боль простреливает левую руку от кончиков пальцев до плеча.

Все озабоченно смотрят на меня.

-- Сломал пару пальцев, когда бежали, -- поясняю я.

Надо мной возникает округлая фигура Евы, подсвечиваемая вспышкой телефона.

-- Дай посмотрю.

Протягиваю ей руку. Она внимательно осматривает мои распухшие пальцы.

-- Надо наложить повязку.

Болит жутко. В пылу боя я почти не замечал этого и даже умудрялся держаться за цевье и перезаряжать оружие. Удивительна способность человеческого организма мобилизоваться в минуты смертельной опасности. Ни боли, ни мыслей о неминуемой кончине. Всегда бы так...

-- Ты врач, что ли?

Ева смотрит на меня исподлобья:

-- Не выпендривайся.

Она извлекает из сумки аптечку, прихваченную из дома на Таганрогской, и достает рулон бинта.

-- Не дергай рукой. Сейчас будет больно.

Я стискиваю зубы, пытаясь стоически терпеть боль, но очень скоро не выдерживаю и начинаю мычать. Потом перехожу на тихий, свистящий мат.