Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова

— Я долго здесь буду, Леонид Михайлович?

— Не знаю, Саня. Думаю, что недолго.

— Здесь очень плохо, Леонид Михайлович. Много народу. Есть больные на самом деле. Я их боюсь.

— Потерпи, Санечка. Я поговорю с врачом.

— Я плачу, Леонид Михайлович, когда мне очень грустно. Или читаю стихи, какие помню. Меня услышали однажды, сказали — не надо, а то еще и вправду подумают, что ты больной. Я перестал.

— А ты, Саня, читай не вслух, про себя. Стихи помогают, это верно. Я тоже читал, когда тяжело болел.

Дежурная возле дверей уже подает знаки, что пора заканчивать свидание, а Саня только теперь, кажется, разошелся, справился с оцепенением и может вспомнить многое и рассказать мне, чтобы освободиться, чтобы я унес отсюда навсегда такое, о чем за стенами больницы никто и никогда, пожалуй, не слышал и не думал, и не желал об этом подумать, разве только видел иногда в кошмарном сне.

— Санечка, до встречи. Я приду к тебе, и ребята придут, и с врачом я поговорю. Всего тебе доброго.

Трудно отвернуться от Саниных глаз, и невозможно в них долго смотреть, кажется, что и твои глаза начинают видеть то же самое, что и Санины. А они видят. О, боже мой, что они видят, а главное, что отражается в их глубине, что рождается в их внутреннем взоре, — этого никому не передать и не осмыслить. Нужно просто-напросто набраться сил и отвернуться. И уйти. И медленно спуститься по ступеням. А вот какой-то мужчина в белом халате идет навстречу.

— Простите, не вы случайно лечите Сидорова? Я его мастер в училище.

— Здравствуйте, да, это я его лечу.

— Скажите, с ним что-то серьезное?

— Еще не знаем. Идет обследование.

Он говорит, как человек, которому нельзя охать и ахать по каждому поводу, и у него профессионально отстраненный от беды ровный голос.

— Вы разве ничего странного не замечали? — спрашивает он.

— А что вы называете странным? — в свою очередь спрашиваю я, раздраженный холодным взглядом врача и той скрытой его пристальностью, с которой он рассматривает мое лицо и мои глаза, как будто видит что-то опасное и во мне.

— Ну, какие-то особенности в поведении, в словах... — начинает объяснять доктор, но я прерываю его:

— Саня, например, никогда ни с кем не ссорился. Он вообще не умеет этого делать. В среде моих мальчишек это может показаться странным. Саня приносил цветы в мастерскую, гвоздики и тюльпаны, ставил их мне на стол и перед собой на верстак, а однажды он пришел раньше всех и в каждые тиски воткнул по ромашке. Кому-то это показалось странным, а кому-то — прекрасным. И таких случаев с ним бывало много.

Врач, я смотрю, тоже немножко раздражен, он ждал чего-то другого. Ему нужно было подтвердить какие-то свои догадки. А какие могут быть у врача догадки? Только те, которые относятся к болезни. А если Саня здоров?

Саня долго болел, но врачи помогли ему.

Личность. Что мы знаем о личности? Кто личность, а кто нет? «Личность нужно ценить», — советует преподаватель эстетики, имея в виду только Бородулина. Ах, личность ты, личность. А Саня не личность?

Теперь, после больницы, он неотступно следует за мной и смотрит на меня, ждет хотя бы просто встречи глазами. Ему обязательно теперь нужно коснуться чего-то знакомого и приветливого. Только тогда он, кажется, забывает о том, что с ним случилось, и верит, что действительно выздоровел.

— Саня, ты что-то слишком долго нарезаешь резьбу.

— Боюсь, Леонид Михайлович. Метчики слишком хрупкие, перекалили.

— Ты уже сломал их?

— Нет еще, но боюсь.

— А ты с керосинчиком. Сначала нежно, мягко, а потом решительно. Второй метчик всегда идет туговато. И не ладонью надо, а пальцами. Они все чуют. Понял?

— Понял, Леонид Михайлович. Я упустил про керосин. У меня стружкой все забило. — И улыбается.

Теперь все сосредоточенно работают, можно и уйти. Я сошел с помоста, приоткрыл дверь, оглянулся: длинная мастерская в лучах солнца, и в солнечной дымке старательно трудятся мои ученики. Я знаю, что это старание еще кое у кого искусственное, напоказ, пока я не ушел, но все равно радостно видеть двадцать пять мальчишек, повторяющих движения, которым я их научил. Лишь заболевшего Никиты Славина да Бородулина не было вместе со всеми, их тиски так и стояли одиноко, с раздвинутой пастью.

В коридоре необычно тихо. Никого. Может быть, удастся встретить Глеба у входа, один на один? Ладно, не бегай за ним, как мальчишка. Куда собрался идти? К старшему мастеру? Узнать насчет технической выставки? Вот и топай, узнавай. Топай-топай, нечего караулить.

Ступенька — раз, ступенька — два, ступенька — три. Тяжеловато. Ступенька — четыре, ступенька — пять. И почему это все мои друзья живут на шестых или пятых этажах? Кроме Зои.

Ступенька — шесть, ступенька — семь, ступенька — восемь. И всего-то ничего прошло с того вечера, а что еще будет, кто знает. Поднимайся вот со ступеньки на ступеньку, пока снова не полетишь кубарем вниз. Вот здесь, в этом углу, прижал меня тогда «старичок»: «А ну, сымай ремень, шмакодявка». И это было в тот день, когда я только-только пришел учиться. И ведь пришлось бы мне отдать тогда свой новенький ремень со сверкающей пряжкой, если бы я не испугался и не запыхтел изо всех сил, ухватившись за пряжку, и если бы не подбежал вовремя мой дружок Володька. Хорошо он тогда крутанул «старикана» сверху вниз. Думали, тот голову разобьет. Нет, ничего, встал, отряхнулся и пошел. Даже не пригрозил, как обычно. Ошалел, должно быть, от ступенек, которые на этот раз сосчитал не ногами.

Куда это Майка так спешит? На себя не похожа.

— Майка, ты куда?

— А туда вот! К нему! Вот к этому! — Майка шлепнула ладонью по директорской двери. — Пойдем вместе, — приказала она. — Ты тоже понадобишься.

Майка схватила меня за рукав. Я не успел даже узнать, в чем дело, как оказался в кабинете директора.

Николай Иванович, а попросту Коля, потому что ему почти столько же лет, сколько Майке и мне, сидел в своем директорском современном и удобном кресле, курил не спеша, читал какие-то бумаги и как не ожидал нашего появления.

Майка с вызовом, с нескрываемым раздражением спрашивает ошарашенного директора:

— Вы мне скажите, вы думаете когда-нибудь?

— А в чем дело? — не понимает Николай Иванович. Его глаза за стеклами очков еще не дрогнули. Очки — надежная защита, я знаю по себе: несколько раз напяливал для солидности.

Но Майка разошлась. Я еще, как и директор, не понимаю, в чем дело, меня пока интересует новая мебель в его кабинете, она совсем еще свежая — недавно привезли из магазина, и, вместо добротной тяжеловесной обстановки прежних лет, все теперь здесь легкое, самый модерн, эффекта хоть отбавляй, а вот уюта ни капли.

Да и наш директор похож на свой кабинет: одет элегантно, одежда ему к лицу, но так и хочется помять его немножко, пожамкать, чтобы стал он чуть-чуть попроще. Лицо у Коли мужественное, волевое — супермен, так сказать! И как будто все на свете ясно этому человеку, все предопределено и в его поступках, и в словах, и в чувствах.