Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова

— Кто же я «самая обыкновенная», продолжай, раз уж замахнулся, — услышал я теперь уже холодный, резкий Зоин голос. И это ужаснуло меня еще больше.

— Ты? — переспросил я. — Да чего ты так рассердилась? Ты самая обыкновенная красавица. И никакого тебе не нужно наряда, кроме вот этого...

— Выкрутился. Я уже знаю, ты это можешь, — сказала она. И вдруг взгляд ее помрачнел, и я понял, что она сейчас скажет то, ради чего мы сегодня встретились и о чем избегали говорить.

— Ленька, тебе хорошо со мной? — тихо спросила она, не глядя на меня.

— Да, хорошо.

— Тогда переезжай ко мне, — и, словно желая опередить мой ответ, начала объяснять мне горячо, даже зло: — Я его все равно не пущу. Пусть живет, где хочет. Это площадь моя, и все тут мое. Его только сын, да и то — сам знаешь, какой он отец.

Зойка теперь уже смотрела мне в глаза, и взгляд ее был прямым, требовательным — да или нет. Я тоже смотрел в упор, но не отвечал ни да ни нет.

— И Венька очень любит тебя, — сказала Зойка. — Тоскует, когда ты долго не приходишь. Он как-то спросил меня: «Мама, а кто нам дядя Леня?» А я сразу растерялась, не знала даже, что ответить.

Потупилась, опустила голову и вдруг заплакала громко, навзрыд, обнимая меня.

— Ну почему ты молчишь?! Скажи мне, ради бога, кто я тебе? Почему мы не можем жить вместе? Чем я тебе не нравлюсь? Я поступлю в институт. У тебя всегда будет дом. Твой дом! Ну скажи ты мне что-нибудь, Ленька!

Все похолодело во мне. Потом бросило в жар. Что-то стало гореть, яриться и корчиться внутри. И как нарочно, назло или в отместку за что-то, или в насмешку, какие-то злые силы именно теперь напомнили мне, как я признался Кате в любви, как писал ей письмо ночью в кабинете электротехники, как шел с букетом гвоздик на свидание и как потом, мучаясь ревностью и стыдом, пришел сюда.

— Успокойся, Зоенька. Зачем так? Не нужно. Я тебе сейчас объясню...

Она перестала плакать. Оттолкнула меня, надела халат.

— Что тут объяснять? Ну что ты хочешь мне объяснить? Что я, дура? Кто я тебе? Все вы такие! Все! Вам только бабу подавай! А кто она, что она — вам все равно. Да зачем ты мне нужен? Ничего ты мне не сделал хорошего. Ничего. Можешь уходить от меня. Не держу.

Я медленно поднялся.

Зоя ходила по комнате от стола к окну и снова к столу с белой скатертью, с бутылкой вина и нетронутым ананасом; его кожура, похожая на панцирь черепахи, лоснилась и отражала (а может быть, это проступал спелый желтый сок изнутри) свет яркой лампочки под оранжевым абажуром. Я подумал о том, что все повторяется: мой первый приход и последний... Зоя еще тогда говорила, что мы, мужики, все похожи друг на друга... Она правильно делает, что гонит меня.

На площадке за дверью кто-то истошно заорал. Так может плакать только ребенок. Венька!

— Веньчик, что с тобой? Почему ты такой грязный?! Ссадина на лбу!

— Ананас! Они мой ананас! Мальчишки! Они убежали! — кричал Венька, размазывая по лицу грязь.

— Подумаешь, ерунда! Пойдем вымоемся. Дома у тебя есть еще целый ананас. Давай-ка возьму тебя на руки. Вот так. Пойдем к маме.

Какой же я все-таки дурак и подлец: Зойка гонит меня так потому, что любит! А как же Венька?!

— Оставь его! Не бери на руки!

Зоя вырывает из моих рук сына и несет его в ванную. Я слышу шумный водопад и Венькино фырканье. Обычно Зойка ворчит, а сейчас молчание. Тяжело, тяжело мне от этого молчания.

Умытый и вытертый Венька идет в комнату, мать за ним, сзади. Малыш увидел ананас, обрадовался.

— Вот он, мам! Дядя Леня — вот он! — Венька радостно обнял ананас.

— Ты о колобке знаешь? Помнишь, мы читали, как он катился-катился...

— Вот-вот, он от дедушки ушел и от бабушки ушел... — тяжело вздохнула Зойка.

Я подошел, обнял ее за плечи. В этот момент я готов был на все, лишь бы не видеть ее такой. Ладно. Будь что будет.

— Зойка, Зоенька. Я решил, я хочу, я все понял, Зойка.

— Не приходи! Так будет лучше. Не приходи больше.

— Зоя! О чем ты говоришь! Прости мое дурацкое... я все понял, я решил. Я еще раньше...

— Не нужно ничего решать. Мне снисходительность не нужна. Не любишь, вот и все. И прощай.

Ее глаза, эти зеленые Зойкины близнецы, два зеленых мира, два омута, смотрели на меня с мукой и болью. Она любила меня и, мучаясь, карала за нелюбовь к ней.

Это наказание за нерешительность, за раздвоенность, за «будь что будет», за весь мой обман. Это мне по морде. Сначала Бородулин, теперь она. Вот как жизнь учит тебя, величайший педагог всех времен и народов, душевед, мастер-ломастер.

Скоро восемь, а солнце уже высоко, остро ощутим запах распаренного асфальта и липкая свежесть молодых тополиных листьев; и, как обычно в безветрие, — дымка. Она успела подняться над домами, давно проснувшимися и вроде бы всполошенными скрежетанием тормозов, поскрипыванием шин автомобилей. Все, весь город уже куда-то несется, не жалея ни ног, ни колес, ни моторов. Даже едва оперившиеся тополя наклонились в сторону бега и вот-вот сорвутся с места.

И я мчусь, хотя мне сегодня не к спеху. Быть может, все еще убегаю от вчерашнего. Прощай, Зойка. Хватит моих «ни то ни се».

Работа, работа. Уже в который раз спасающая меня от всех неприятностей работа нужна мне сегодня позарез. Спал я немного, а в мышцах скопилась сила, я ее чувствую. А главное, я знаю теперь, что не отвертеться сегодня от меня Бородулину и Лобову, всех возьму в руки и еще до начала занятий, на десятиминутке в мастерской, дам понять, что никому не будет снисхождения: не в детском садике — взрослая жизнь, завод на носу!

Шагаю и невольно поворачиваю голову влево. Куда бы я ни шел, ни ехал, стоит мне оказаться здесь, в этом районе, на углу незаметной улицы и широкого проспекта, не могу я не посмотреть на высоченные окна и на аккуратную парадную дверь. Тут я работал. Сюда, на завод, изготовляющий точные приборы для морских судов, направил меня мастер сразу после ремесленного училища. Как первая любовь, говорят, бывает чаще всего неудачной, так и эта первая работа шарахнула меня, что называется, по мозгам, сбила спесь, щелкнула по носу. Но я не обижен ни на что и ни на кого. Хорошая это была для меня школа. Хорошее это место для настоящего слесаря-механика. Неплохо бы пристроить сюда Андреева, Штифтика, Саню. А почему бы и нет? Попробую.

Радостно было найти на прежнем месте хорошо знакомого человека с его прежней бодростью, энергией, с прежним желанием смотреть открыто в глаза.

— Здравствуйте, Федор Васильевич! Узнаете? — спросил я.

— Тебя-то?! Да ты входи, входи. Вот уж сказанул. Или ты забыл, как пришел ко мне шкетом, как ты тут с двумя дружками покрикивал на меня и требовал: «Что мы, зря учились три года? Давайте настоящее дело». Было такое?