Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова

— А это чей тут велосипед? — спросил я, но вдруг вспомнил, что давным-давно сказал Штифтику, чтобы он притащил сюда свой велосипед с мотором, который стал что-то барахлить. Уж я-то определю, что с ним случилось, — столько мне пришлось повозиться в дальних дорогах с этими «Д-4», что, кажется, я знаю движок на ощупь и на звук, как будто сам его делал.

Непреодолимо тянет меня заняться осмотром мотора. Ничего бы мне сейчас не говорить, никаких бы таких педагогических речей, присесть бы на корточки и заняться ремонтом этого ребристого чуда. Крошечный, компактный, всего одной лошадиной силы, поршенек вот такусенький, а разгонится — и тянет себе, и тянет километров пятьдесят в час, и даже не остановится в гору, я сам взбирался на нем по кавказским кручам, — выносливый движок, надежный, лишь бы только поддувал встречный ветерок.

— Что-то богатит, перебои в работе, — серьезно и озадаченно говорит Штифтик, подходя к велосипеду.

— Богатит, говоришь? — переспрашиваю я, и моя рука невольно тянется к карбюратору. — Перебои, говоришь? Так-так. Тут, может, и зажигание не в порядке, контакты сейчас почистим, подрегулируем. А может, даже совсем тут дело просто — жиклер продуть. Дырочка тут у него крошечная, волосок прилипнет — и то забарахлит. Я, бывало, прямо на ходу вывинчивал жиклер — и в рот. Пососу, продую, поставлю на место и дальше поехал. Дай-ка мне плоскогубцы.

Все уже окружили меня и Штифтика, спрашивают, советуют, лезут помочь. Но я сам вывинчиваю жиклер и думаю: ладно, все идет как надо. Моим слесарям практика и удовольствие. Все ли тут? Все. А где Глеб? А он тоже вон поглядывает сбоку и, кажется, тоже хочет помочь.

— Жиклер с виду простенький, — говорю я, показывая детальку, — а изготовить его довольно сложно, — надо выточить поточнее, тут и буртики, и канавки, и резьба, и накаточка, и фаски, и шлифовка, и, главное, сложно высверлить вот это отверстие; оно ведь тоненькое, длинное, калиброванное. От него зависят точные порции бензина, если меньше — недобор мощности.

— Бедная смесь, — подсказывает Лобов.

Молодец. Все знает.

— Вот-вот, бедная смесь, — соглашаюсь я, — а если больше — богатит. Дыму много, а толку никакого. Хитрая вещь. Умная.

Потянулись руки, всем захотелось увидеть и подержать жиклер. Что это за штучка такая? Все видели моторчики «Д-4», каждый день на улицах тарахтят, а вот как они сделаны, мало кто знает.

— Поехал я на Щучье озеро и едва вернулся, — говорит Штифтик, присев рядом со мной на корточки. — Не тянет, хоть застрелись.

У Штифтика топорщились волосы на макушке, должно быть, он их так и не пригладил после сна. Хороший он парнишка, вдумчивый, открытый и какой-то совсем свой. Может быть, потому еще он мне кажется таким, что любит велосипед с мотором и дальние поездки, вроде меня, мы с ним как будто родня.

— От Щучьего, говорят, теперь осталось одно название, ты зачем туда поехал? — спрашиваю у Штифтика.

— Да так просто. Переночевать на берегу, — отвечает он, а я почти не слышу его, думаю о Бородулине. Вот спросить бы его сейчас. При всех спросить.

— Глеб! Где ты был в субботу вечером?

— С ребятами, — отвечает он и вытягивается в полный рост, по стойке «смирно». Никогда раньше он этого не делал.

— С ребятами, говоришь? — я начинаю вскипать. — С какими ребятами?!

— С нашими, с какими еще?

Лобов, Штифт, староста, все помалкивают. Одни удивленно, другие как будто что-то знают и молчат. Я повышаю голос:

— С какими?! Назови!

— С Андреевым был.

— С Андреевым?! — переспрашиваю я. — Андреев, ты был с ним?

Андреев кивает.

— С Лобовым был!

— Лобов, ты был с ним?

Лоб тоже согласно кивает. И Штифт кивает.

— Врете! Где вы были?

— Сначала в кафе ходили, потом в кино. На последний сеанс, а потом к Лобову в Александровское поехали.

Это говорит мой староста. Мой честняга. А в глазах обман.

Что же тут происходит, черт возьми?! Неужели я ошибся? Я горячусь, как дурак, а меня не понимают. Да ведь в том-то и дело, что понимают. Вижу, что понимают. Смотрели бы по-другому, галдели бы по-другому, закидали бы вопросами, а тут молчат. Ждут! Неужели успела сработать круговая порука? Этот неписаный закон всех подростков — молчать, хоть умри. Все за одного! Все на одного! Как с Дульщиком. Как в снежки. Сейчас они за Бородулина. И против меня. Невыносимо видеть сразу столько лживых глаз.

Саня все еще смотрит на меня чуть не плача. Ему трудно сдержаться, он порывается что-то сказать. Я знаю. Он хочет сказать правду: говорить правду такая же его потребность, как дышать, любить кого-то, желать всем добра. Но если он скажет, то по мальчишеским законам он предатель, Дульщик, и все его будут презирать, и, может быть, даже поколотят. Саня вот-вот не сдержится и выпалит все, что знает. Я останавливаю его:

— Не нужно, Санечка, я сам...

Но уже поздно.

— Они все врут, Леонид Михайлович, — говорит Саня медленно и отчетливо.

Глеб Бородулин меняется в лице. Он зло смотрит на Саню и на меня тоже. Или это только кажется мне? А может быть, это не злость, а страх или раскаяние. Запутался и всех запутал. Саня не врет. Я не ошибся. То был Глеб. Каким же судом мне его судить?

— Так, значит, где ты был в час ночи?

Глеб недолго помолчал, бросил взгляд на Саню и все-таки не сдался:

— С ребятами!

— Где вы были? На Обводном?

— Сначала в кино ходили, потом в общаге.

— Врете вы!

— Да что вы, Леонид Михайлович, — сделал ангельскую рожу Лобов.

— А в чем дело? Что произошло? — с искренним недоумением спросил чистенький, аккуратненький маменькин сыночек Игорь Жданов. Никогда он ни о чем не знает.

— А то произошло, что вот этот человек ударил меня камнем по голове. А вы все трусы! Один лишь Санька не побоялся сказать правду. Предатели! Вранье в ваших лицах. Трусость и вранье.

И я вышел из мастерской, хлопнув дверью.

Так нельзя, Леонид! Мастер не должен срываться. Ты хотел их научить, а сам... Куда ты спешишь? К начальству? Жаловаться? К директору, что ли? Да нет же. Это пустое. Ты вспомни те дни, когда только еще начал работать мастером, свою самую первую группу (а в общем, они все оказываются первыми, какую ни возьми), вспомни самый первый срыв. Ты раскричался и тоже хлопнул дверью, и побежал по лестнице как очумелый. Хорошо, что тебя остановил Черчилль, этот толстый, с виду страшный, пучеглазый преподаватель спецтехнологии. Много поколений училось у него уму-разуму, ты тоже. И когда был ремесленником, и позже, когда стал мастером.

— Куда это ты, Леонид, с таким лицом? — остановил он тебя тогда. — Уж не жаловаться ли на своих ребят? Имей в виду, ты тоже меня когда-то доводил до ручки, все вы хороши, и я в первое время бегал жаловаться на вас. Только все это без толку. Начальство порядок наведет на час, а уважение потеряешь навсегда.