Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова

Штифтик смело выходит перед всеми, держится прямо, хоть и с трудом преодолевает неловкость. Он теперь как на сцене, столько глаз смотрят на него. И всем нужно ответить. Голос чуть дрожит.

— Вы, Виктор Васильевич, говорите так, будто мы самые худшие и вообще все у нас плохо. А я вот, например, не считаю Лобова таким уж плохим, так у него получается, а на самом деле он другой. Он просто у всех на примете, и все его замечают, а он, в общем, другой. И с нашими групповыми делами не все так, как вы говорите. Мы плохо сидим на занятиях, когда нам скучно. А работаем, бывает, плохо, когда нам не дают работу такую, чтобы...

— Как это вам не дают работу? — удивился старший мастер. Да и я удивился.

— Олег, с чего ты взял это? Как так не дают?

— А так вот, Леонид Михайлович. Боятся или не хотят, я не знаю. Так у нас было на прошлой практике, на заводе.

— Но я же спрашивал у всех: довольны? Вы говорили — довольны.

— Леонид Михайлович, а что было жаловаться? Какой толк? А если совсем честно, было даже обидно. Работаешь, работаешь, а наряд тебе выписывают на копейки.

— Вы ученики, вас еще государство содержит, — отвечаю я.

— Да вообще вам напрасно дают деньги, — возмутился отец Андреева. — Это вас только портит. Деньги, деньги, деньги. Только и слышишь про них. Раньше вон учили безо всяких денег, и было хорошо.

— Жизни они еще настоящей не хлебнули, все бы им только так, по поверхности скользить, — сказала мать Савельевых. Это уж она только для меня возмущается. Сыновей своих любит до беспамятства, готова заранее простить им все. Но вот я слышу неожиданное признание: — Мой, видите ли, передумал быть слесарем...

Я удивляюсь: который же из ее сыновей передумал? Если младший — туда ему и дорога. Точно — младший. Забегали у него глаза.

— Или, говорит, буду играть на трубе, или шофером...

— Зачем вы только учите их всему сразу, этих выгадывательщиков? — возмутился отец Андреева. — Они должны знать свое дело до тонкостей, а то, понимаешь ли, хотят быть мастерами на все лады: и на трубе играют, и в футбол, и шоферские курсы для них открыли, и куда только не ходит мой сын! А я вот говорю ему: ты можешь железку мне заточить для рубанка? Подумаешь, говорит он, запросто. А сам так напортачил, стыдно смотреть.

Мне тоже стыдно перед отцами и матерями моих учеников. Тут все сидят специалисты своего дела: шоферы, слесари, токари, машинистки, кассиры, фрезеровщики. Они-то знают, чего стоит на производстве плохой работник: ни уважения ему, ни заработка. Правда, заточить железку для рубанка только с виду кажется просто, а вообще-то дело тонкое, нужен опыт, и я сам вряд ли справлюсь, как надо бы. Но все-таки стыдно за моего старосту и за себя.

Родители зашумели, загалдели, каждый заговорил о своем наболевшем. Штифтик молчал, выжидая, когда кончится шум. Я решил, что надо помочь Штифтику, вызову еще кого-нибудь, пусть сами скажут о своих делах.

— Хотелось бы послушать комсогрупорга и старосту, — говорю я.

Первым пошел комсогрупорг, Петр Елизаров. Свое дело он делал тихо: собирал взносы да устраивал отчетные собрания раз в году. Он по натуре не вожак, и я ошибся в нем, и мальчишки выбирали его бездумно, лишь бы выбрать кого-нибудь, лишь бы не приставал потом со всякими «надо». Вижу по глазам, что говорить ему сейчас неохота, лень думать. А, мол, все равно, что было, то и будет. Обещания, обязательства — надоело. Он и сказал вяло насчет того, что группа подумает, примет к сведению. У него и слова-то были неживые, стандартные, напрокат.

А вот староста совсем другой. Андреев в отца: крепкий, плечистый, светловолосый, с большими смелыми глазами, он выходит с достоинством, говорит серьезно и взволнованно:

— Группа наша, я считаю, как группа. Не лучше, но, и не хуже других. Может, в чем даже и получше.

— Конечно, лучше! — шумно согласились все мальчишки.

— Но я вообще-то хочу сказать о другом. Вот что я хочу сказать... — Андреев слегка замешкался. Я еще ни разу не видел его таким взволнованным. Он старался сдержать себя и говорить отчетливо, ровно, с достоинством; он смело смотрел в глаза отцу, всем родителям и притихшим ребятам:

— Я хочу сказать, что мы уже взрослые. У нас есть паспорта, специальности, на нас рассчитывают, как на специалистов, а вот разговаривают с нами в училище, как с детьми. Сосунками.

— А как ты думаешь, — спросил вдруг молчавший до того преподаватель спецтехнологии, — есть все-таки какое-то отличие между взрослыми и учащимися? Есть или нет?

— Конечно, есть, — начал Андреев, но его перебил Саня. Он сказал негромко и медленно, как всегда:

— Взрослые говорят одно, а делают другое...

— Что ты имеешь в виду, Саня? — удивился я. — Разве все врут?

— Все! — раздался вдруг громкий голос. Глеб Бородулин вскочил со своего места красный, яростный, отчаянный — никогда я еще его таким не видел — и срывающимся голосом, будто преодолевая удушье и заикание, закричал:

— Все врут! Все кругом ложь, вранье!..

Что это? Что с ним? Может быть, это родительское собрание, сбор отцов и матерей так подействовали на него, оставленного своими родителями?

Все лица повернулись к Глебу. Высокий, нервный, напряженный, он всем бросал вызов. Что еще скажет он?

— Вот старший мастер все время говорит нам о белых халатах, а ведь это самая настоящая неправда. Это хоть и ерунда, деталь, но все-таки... Есть и почище кое-что. Мы не боимся ничего, лишь бы нам не врали!

— Так что же, ты считаешь, что я вру? Так, что ли?

Глеб молчал, смотрел на мастера в упор, смело, твердо, но молчал. А старший, будто обрадовавшись чему-то, стал переспрашивать и переспрашивать:

— По-твоему, я врун, да? Обманщик, так ты считаешь?

Я открыл было рот, чтобы прервать этот уже невыносимый допрос, но успел сказать только два слова: «Он прав»... и вдруг услышал:

— Да перестаньте. Сами знаете, что он прав, — сказала Майка. Она была просто вне себя.

Старший мастер не ожидал такого от Майки, насупился, обвел всех оскорбленным взглядом и уже неуверенно сказал:

— Ну что же это вы, понимаете ли... Я одно, вы другое... Как так можно, понимаете ли...

Что ж, ему тоже нелегко гнуть свою линию, я невольно посочувствовал ему, потому что уж очень растерянный и пришибленный вид был сейчас у человека, который, кажется, больше всего на свете дорожил своей солидностью.

А Глеб стоял во весь свой немалый рост. Он был еще взволнован, но все отчужденнее и замкнутее казалось его обычно открытое лицо. Менялся, как всегда, и цвет его кожи — сквозь румянец начала проступать бледность. Правдолюбец! Как же ты смог? А может, за то он меня и стукнул, что я тоже вру? Его глаза требуют только правды.

Я всегда хотел говорить всем только правду. Но как сказать, к примеру, Илюхину, что он дурак, пень, причем зловредный пень, а Сане — что он действительно душевнобольной, а Савельеву-младшему — что никогда из него не получится слесарь, — может выйти хороший пекарь, закройщик, садовник, киномеханик, кто угодно, только не слесарь? Но я бы сказал всю правду и Лобову, и старшему мастеру, и вот ему, моему Глебу.